Елизавета Авдошина
Кафкианского мастера голода в спектакле Някрошюса играет женщина. Фото предоставлено пресс-службой фестиваля
Спектакль литовского театра Meno Fortas по небольшой предсмертной новелле Франца Кафки «Голодарь» («Мастер голода») в России показывали уже не раз, оба – на петербургском фестивале «Балтийский дом», который инициировал постановку; в прошлом году режиссер представлял там эскиз. В Москве спектакли Някрошюса открывают международную часть программы фестиваля «Сезон Станиславского», который продлится до середины ноября и представит также работы голландского и шведского театров. Афиша работ российских режиссеров, вошедших в программу в нынешнем году, отличается полярностью. Тут и Дмитрий Крымов, и Сергей Безруков, Сергей Женовач и Марина Брусникина (РАМТ впервые представлен в фестивале), Миндаугас Карбаускис и Кама Гинкас, Иван Поповски и Евгений Марчелли с ярославской «Чайкой».
Неслучайно название спектакля Някрошюса не дублирует литературный первоисточник, а звучит как «Мастер голода», дословно – «Артист голода» («A Hunger Artist»). Кафкианская аллегорическая история – о человеке, подчинившем свою жизнь достижению совершенства в искусстве голодания. Его возили по городам и выставляли перед публикой на площадях. Он мог не есть до 40 дней и очень расстраивался, когда видел, что зрители или приставные сторожа подозревают его в нечестном исполнении «номера». Но однажды, хотя нет – «за последние десятилетия интерес к искусству голодания заметно упал», – голодарь понимает, что может не останавливаться и голодать много дольше, чем ему позволяют, достичь, казалось бы, невозможного, только вот публика стала равнодушной. Някрошюс же добавляет свою боль в притчу о творце, оказавшемся ненужным толпе, о «бессмысленности» сегодня неподкупной чистой свободы в жизни и в искусстве в частности. Его «Мастер голода» – это трагедия настоящего искусства (театра), живущего великой аскезой и мечтой об идеале, мучимого границами и пределами. Ему на смену приходит приземленное самодовольство, пышущее жизненной силой. Со свободой «в клыках» и радостью бытия от невежественного незнания высших устремлений (ее символом у Кафки становится пантера, которую запускают в цирковую клетку после незаметной кончины голодаря).
Свой театральный подтекст Някрошюс вплетает в спектакль исподволь, намечая, однако, лейтмотив густым штрихом на фоне графичной иллюстрации к новелле, коей является разыгранный на четверых «Мастер голода». Самого мастера играет, резко и отчаянно абстрагируясь от женской ипостаси актерского естества, гуттаперчевая, словно и впрямь изможденная чувством голода, Виктория Куодите. Ее «свита» – предстающие то музыкантами-клезмерами с губными гармошками, то циркачами на самодельной трапеции, то глазеющей на паноптикум детворой с мороженым и в пятнах зеленки, то услужливыми могильщиками, – Геннадий Вирковский, Вигандас Вадейша и Вайдас Вилюс. Актеры буффонно подобраны по росту и «размеру». Самый представительный и «крупногабаритный» Вайдас Вилюс выступает за опытного импресарио, крепко держащего за руку своего питомца голодаря. И это только одна из тех зримых несвобод и зависимостей, которые преследуют творца в его жизни.
В темной цветовой гамме светящегося золотого (на заднике интерьер комнаты с замкнутой перспективой в духе Ван Гога, только в разы более мрачного) и бархатно-черного (сценограф Марюс Някрошюс) актеры сплетают целую нить някрошюсовских предметных метафор. И наверное, самая мощная метафора-эпитафия материализуется на сцене, когда мастер голода – Виктория Куодите – любовно разбирает свои награды за голодательные подвиги – кубки, дипломы, трофеи. Все они принадлежат Meno Fortas и самому режиссеру, отчего их моментальное перевоплощение в надгробные памятники, среди которых актриса укладывается, как на кладбище, – горький личный взгляд в будущее. Хотя Куодите тут же закуривает и нервно стряхивает пепел в один из кубков. Едкая ирония не покидает Някрошуса и здесь, да и вообще «Мастер голода» пестрит иронической интонацией, и тем больнее становится в конце.
Спектакль начинается и заканчивается самой характерной для жестокой иерархии театра репликой «Кушать подано». Этой репликой наверняка пугают актеров-двоечников в театральном училище. Она сопровождает в том или ином обличье тех, кто только всходит на театральное поприще и остается проклятием для несчастливых актерских судеб. Для актера это даже не эпизод, а секундный выход на подмостки. Маститый литовец эту театральную азбуку делает страшным поводом поговорить о свободе в искусстве, продолжая кафкианскую метафору голода как ненасытной нужды в пище духовной. И если в начале Куодите сама с собой репетирует эти слова на пустой сцене, разыгрывает их буквально на разные лады (подходя к рампе, ложась как жертва на поднос, сжигая свою шпаргалку от бессилия), то в финале Вирковский, выйдя из «толпы», которая обступила сменившую творца-голодаря всеядную пантеру, уже пугающе выкрикивает их в зал, выкладывая, как трупы, опустошенные пальто на авансцене в рядок. Ведь именно такого образца хотела и жаждала толпа.
В Москве спектакль показали в самый разгар бурного скандала вокруг публичной речи Константина Райкина (см. «НГ» от 28.10.16) о сакральной свободе художника, о его забытой сегодня независимости, которую всячески пытаются отнять. В этом контексте Някрошюс прозвучал особенно своевременно: тот, кто остается после истощенной смерти творца, заточенного в клетку, и есть символ скорого будущего, его радость бытия «будет обдавать зрителей таким жаром из отверстой пасти», что они с трудом выдержат.
