Островский в красивой белой коробочке

Вместо чеховского ружья – громадный револьвер. Фото со страницы театра «Современник» в «ВКонтакте»

«Поздняя любовь» – совсем не сентиментальная история. Так озаглавлена премьера «Современника», которую сыграли накануне выходных, в минувшую пятницу. Островский определил жанр иначе – «сценами из жизни захолустья в четырех действиях», и это определение распечатывается на экране, который с началом спектакля превращается в игровую площадку. Спектакль поставил Егор Перегудов, художника Марию Трегубову в данном случае надо назвать соавтором – и победы, если считать эту работу удачей, и неудачи, если результат не покажется убедительным. 

Спектакль без экрана сегодня – все равно что не спектакль. «Современник» верен своему названию, и потому в его новом спектакле экран имеется, но «в роли» экрана выступает сама сценическая конструкция, белая, с черным проемом-ширмой, которая, как скоро выясняется, скрывает белую же сценическую коробочку, буковки, одна за другой, складываются в слова: поздняя любовь, сцены из жизнь захолустья в четырех действиях… Все правильно, это и обещали. Дальше – сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, так, что глаза уже почти не успевают все это читать, прокручивается первая ремарка – про «бедную, потемневшую от времени комнату в доме Шабловой. На правой стороне (от зрителей) две узкие однопольные двери…», тем более что ничего похожего на сцене публике не показывают. Сцена белая, стена белая, в проеме стены – черным-черно и только сверху вниз медленно-медленно проплывает декоративная снежинка, вроде тех, какие в детском саду еще учат вырезать из бумаги. Очень красиво!  

Когда сцена-коробочка открывается, на ней – две фигуры, укутанные с головой в белые одеяла-шубы, когда они поворачиваются к публике, становится понятно, что это Марина Хазова (она играет Фелицату Шаблову, хозяйку небольшого дома) и Алена Бабенко (Людмила, дочь когда-то богатого московского адвоката Маргаритова, теперь они снимают комнату у Шабловой).

Вообще, чтобы зрителям не было скучно в спектакле, режиссер и особенно сценограф придумали много разных эффектных штучек. Ну, например, когда сын Шабловой Дормедонт (Николай Клямчук) просит маму время узнать, она мгновенно откликается: «Ага, семь пятнадцать». Ну, примерно через 15 минут после начала этот диалог и происходит, зал радуется такому вниманию театра к жизни по нашу сторону от сцены. 

Декорация придумана очень эффектная: черные внутренние ширмы замечательно кадрируют сцену, выдвигая или выделяя крупные планы. Опять же – время от времени выпечатываемые ремарки… Дань традиции «Современника» – в игре на каком-то пределе естественности, что особенно «подчеркивается» (естественность подчеркивается? – какой-то оксюморон) в работах актеров старшего поколения у Хазовой, в том, как она, например, то и дело поправляет с двух сторон свою лыжную шапочку, или у Василия Мищенко – Маргаритова. Этот реализм, в какой-то момент приходишь к выводу, сгущен в их манере до какого-то предела, как, например, реализм Людмилы Петрушевской. Петрушевской, а не Островского-бытописателя замоскворецкой жизни. 

Перегудов – очень талантливый режиссер. 

Трегубова – она вообще гений, кто видел ее спектакли, наверняка согласится с таким вот пугающе комплиментарным определением. Один «Наш Гоголь» на чердаке Александринки убеждает в этом раз, хотя, может и не навсегда.

Спектакль тем не менее, во всяком случае, на мой взгляд, удачей назвать нельзя.

Скорее – наоборот.

Хотя, вернувшись, можно многое и с удовольствием пересказывать домашним – саму конструкцию, невероятно эффектную, скрывающую какие-то свои красивые возможности почти до самого конца. То, как играет Хазова – это настоящая азбука и одновременно высшая математика актерской игры, насыщенной многочисленными деталями, лишенная нарочитости, естественная и одновременно подробная в каждую минуту... Как играет Мищенко… Как эффектно появляется Елена Плаксина в роли вдовы Лебедкиной: сделано так, что кажется, будто под шубой на ней вовсе нет ничего. Ноги – от ушей, плечи – редкой красоты, она сидит на какой-то приступочке, а подол ее шубы, как живой лисий хвост, то и дело врывается в комнату через оконный проем, то есть, получается, с улицы, и влепляет неловким собеседникам вдовы оплеухи. 

То вдруг стерильное пространство заполоняет какая-то антикварная или даже утильная мебель, какая, верно, и должна была захламлять комнаты в доме Шабловой, то мебель «рассасывается», освобождая белую комнату для медведя, например, явившегося в спектакль «Современника» из сна Татьяны, вернее – из спектакля «Евгений Онегин», хотя случались, конечно, на московской сцене и другие медведи, и Туминас, конечно, не закрыл тему…

Режиссер хороший, художник выдающийся. Декорация и костюмы Марии Трегубовой развиваются – сперва они красивые, потом очень красивые, потом – красивые, как только возможно, а в финале – уже невероятно красивые… Ну и режиссер, как говорится, не дремлет. А спектакль оставляет в растерянности. Вот говорят (я сам только что написал): декорация какая! Какая? Декорация же не может жить в отрыве от спектакля, а режиссер, наверное, должен уметь помимо предъявления красот и эффектных положений рассказывать историю. Просто – рассказать историю. О чем эта «Поздняя любовь»? Не в смысле идей, а по сюжету? Кто кому брат, сестра, мать, зачем они здесь собрались, что случилось… Все эти мелочи как-то потерялись за передвижениями ширм, шуб, шерстяных кофт грубой вязки, явлением громадного револьвера размером с комнату… «Осторожно, он заряжен!» – и Людмила утаскивает его обратно, выталкивает в дверь, как шкаф или пианино…

Такая вот грустная история.