Марина Гайкович  |
| Волостнов – единственный органист в мире, окончивший Штутгартскую школу с отличием. Фото из архива музыканта |
15 сентября, в самый разгар юбилейных торжеств к 150-летию Московской государственной консерватории, стартует IV Международный конкурс органистов имени А.Ф. Гедике, учрежденный вузом в 2008 году. Выпускник МГК Константин ВОЛОСТНОВ победил на первом конкурсе, сегодня – уже преподаватель консерватории – входит в команду организаторов конкурса. Корреспондент «Независимой газеты» Марина ГАЙКОВИЧ поговорила с музыкантом о российских органных конкурсах.
– Константин, ты изнутри наблюдаешь и даже в каком-то смысле творишь историю конкурса им. Гедике. Как меняется конкурс?
– Я бы сказал, что конкурс все время разный. Были и счастливые, и сложные времена. Последний конкурс, который мы проводили, почти невозможно представить без поддержки Министерства культуры, потому что сумма, которая была выделена тогда, просто решила, быть конкурсу или нет. Это был сложный 2013 год, и, конечно, мы должны были оптимизировать весь конкурс. Однако это все равно позволило сохранить достойный уровень, в том числе и конкурсантов. Замечательно, что наше состязание все больше и больше привлекает интерес наших коллег. У нас каждый раз замечательное жюри. Это ведущие российские и зарубежные органисты из числа самых известных исполнителей и педагогов. Так было в прошедшие годы, и этот год тоже не станет исключением. А в этом году у нас очень хорошее новшество – партнерство с известным американским национальным конкурсом в Ball State University. Два победителя этого конкурса получили право приехать и начать участие в конкурсе Гедике со второго тура. Кстати, это была инициатива американской стороны.
– Ты хорошо знаешь конкурсную среду, что ты можешь сказать о других конкурсах, например о Всероссийском, как тебе его уровень?
– Вообще идея Всероссийского конкурса замечательная. Безусловно, нужно было создавать систему мониторинга уровня наших молодых исполнителей, отражающую и уровень вузовской подготовки. Единственное – с органом, в отличие от остальных специальностей, возникает одна сложность. Понимаешь, наш инструмент, как автомобиль – нет двух одинаковых, каждый орган – это вообще штучный товар, имеющий свой конструктив, требующий освоения и привыкания: к конкретному размеру клавиш, соотношению клавиатур, акустике, звуковым возможностям. В 2012 году, когда готовился Первый Всероссийский конкурс, основной задачей было уравнять условия для всех конкурсантов и найти инструмент одинаково знакомый или незнакомый большинству участников. То есть сразу отсеклись инструменты во всех консерваториях, дабы не создавать преимущества для тех, кто на них обучался. Ведь основной контингент участников – это именно студенты либо те, кто совсем недавно закончил обучение. Масштаб конкурса и серьезный подход тогда позволили это сделать за счет использования двух разных инструментов в Калининграде (мне известно, что рассматривались и другие «безвузовые» города с хорошими инструментами). Но я не могу понять, почему в этом году решили проводить это серьезное мероприятие в Казани на органе, который очень хорошо знаком лишь студентам Казанской консерватории.
– Какой популярный орган в Калининграде! Там проходит и конкурс органистов имени Таривердиева…
– Это совершенно другое дело. Весь этот конкурс – частная инициатива вдовы Таривердиева, и в принципе он вписывается в рамки тех задач, которые может решать такой проект. Я бы сказал, что основная его задача лежит в плоскости PR и искусной комбинации заинтересованных в нем лиц. Единственное, что не перестает меня удивлять и смущать, так это титул конкурса. Ведь Микаэл Леонович – замечательный кинокомпозитор, автор песен в бардовской стилистике – именно это заслуженно сделало его столь популярным, а вот с его музыкой в классических жанрах все далеко не так однозначно. И дело здесь даже не в том, что ввиду эстрадной техники композиции в ней почти не применимы критерии оценки сочинений ведущих академических композиторов XX столетия. Обращаясь к пьесам, которые Таривердиев сочинял для органа, мы все время сталкиваемся с очевидными композиторскими недочетами, как-то неразвитость тематического материала, невыверенность голосоведения, дряблость формы и откровенные недописки, одним словом, все, что можно найти лишь в ученических работах, пусть даже и талантливых. Для меня Таривердиев – это все же «17 мгновений весны» и «Ирония судьбы», и эта прекрасная музыка не имеет никакого отношения к органу, так что с тем же успехом можно было посвятить конкурс Никите Богословскому или Александру Зацепину, для органа вовсе не писавшему.
– Ты строг! Мне все же кажется, что даже в таких обстоятельствах конкурс дает определенный импульс российским органистам. Да ведь и зарубежные порой принимают в нем участие. Скажи, а сохраняется ли у зарубежных органистов некий скепсис в отношении так называемой русской органной школы? Или этот этап позади?
– Здесь стоит отделять небезызвестное европейское снобство от объективного положения вещей. Все-таки российской органной профессиональной культуре около 150 лет, отсчет ведется с открытия консерватории, а на Западе профессиональная органная история существует более тысячелетия с момента введения органа в церковный обиход. В этой связи, конечно, есть некие основания для поучительных комментариев по отношению к русской органной школе. При этом интересно, что чем выше профессионализм и тоньше музыкальный вкус критика, тем выше и объективнее оценка русской музыки. В частности, знаменитый немецкий органист Людгер Ломанн, впервые услышав музыку Александра Федоровича Гедике, попросил ноты, а потом сыграл пьесу на концерте в Москве. Так что миссия нашего конкурса еще и в том, чтобы пропагандировать отечественное органное наследие.
– Органист, как скрипач, не может взять свой инструмент и сыграть на нем в любом месте, любом концертном зале. Вы зависите от инструмента. Как в нашей стране обстоит дело с этим?
– Стоит отметить, что сегодня появляется все больше и больше инструментов. За последнее десятилетие несколько органов в Санкт-Петербурге – Таврическая капелла, упомянутая церковь Св. Марии, консерватории, в Москве (Большой театр) и Московском регионе – например, в Подольске, на юге – в Ессентуках. Удивительно удачно осуществлен перенос органа в Челябинске, где заработал шикарный новый зал. Отдельная и удивительная история – духовые органы в музыкальных школах, прекрасный проект – орган в Гнесинской десятилетке, школе им. Стравинского, Танеева, в Ясеневе, Красногорске, в своем детстве я даже не мог мечтать о таком! Вообще интерес российской музыкальной общественности и публики к органу только увеличивается, и в этом плане важно и нашей академической сфере как-то успевать. Безусловно, сильнейшая школа на Западе. На афишах филармоний и концертных залов зарубежные имена вызывают больше интереса.
– Априори вызывают доверие?
– Извечная наша любовь ко всему иноземному… и этим нередко злоупотребляют, приглашая полупрофессиональных зарубежных исполнителей, иногда просто неспособных играть даже на уровне наших первокурсников. Со стороны наших вузов и концертных точек должна быть определенная работа по продвижению российских исполнителей. Должна вестись работа по воспитанию уважения и доверия публики именно к российским органистам, а не преклонение перед афишей с указанным на ней иностранным именем. Есть и такие интересные проявления, как, например, в Мариинке-3, которая курируется не российским органистом, а французом Тьери Эскешем. Грустно считать, что на эту должность не нашлось россиянина.
– Но этот француз держит в поле зрения российских органистов?
– В основном нет.
– То есть ты с твоим красным дипломом престижной школы в Штутгарте и тремя лауреатскими званиями там ни разу не играл?
– Играл, до появления нового куратора. Сложно, конечно, обсуждать решения такой уважаемой организации. Наверное, кто-то действительно сильно напугал руководство Мариинки, что от россиян решили отказаться вовсе.
– Тем не менее в Санкт-Петербурге ты исполнил все органные произведения Баха. Расскажи, что это за программа.
– Это 15 программ. Сначала я сыграл их за три сезона в Прокофьевском зале Музея имени Глинки в Москве. Затем – уже за один сезон, по концерту в месяц, повторил в Санкт-Петербурге на органе, фактически копии того инструмента, на котором играл Бах. Он стоит в лютеранской церкви Святой Марии на Большой Конюшенной. Совершенно потрясающее помещение, находясь в котором испытываешь полное погружение в атмосферу баховского времени с аутентичным органом, очень сложным. Там даже скамейка сделана в духе того времени – очень неудобная. Но зато полное ощущение, что Бах себя именно так и чувствовал! Принципиально играю на ней, хотя можно поставить и более удобную. Кстати, а в Музее имени Глинки в предстоящем сезоне мы опять возобновляем баховский цикл, но уже в двенадцати концертах.
– Кто-то еще из российских органистов такое делает?
– Среди наших органистов целиком Баха сыграли Евгения Лисицына и Александр Фисейский.
– Ты заказывал кому-нибудь из молодых композиторов органную музыку?
– Скорее просил внести лепту. Много премьер прошло в рамках фестиваля «Московская осень». Например, проект Новой органной мессы, когда пять разных композиторов написали по одной пьесе, иллюстрируя разные части мессы. Тогда впервые к органному творчеству обратились такие композиторы, как Владимир Раннев и Александр Чайковский. А в прошлом году на «Московской осени» я исполнил пьесу нашего замечательного композитора Армана Гущяна. Она была заказана для конкурса имени Гедике – в программе есть обязательная пьеса, которая публикуется за две недели до проведения конкурса. Так вот когда Арман предложил ее, стало понятно, что она настолько сложная, что конкурсанты не смогут ее сыграть. Поэтому тогда мы ее заменили, но я пообещал Арману, что обязательно сыграю его произведение сам. Это целый перформанс – предполагается участие уже трех исполнителей – органиста и двух ассистентов, которые не только ассистируют, но и фактически играют. Замечательно, что содержательная часть этой пьесы объемная и глубокая, есть энергетика и смысл, и этот смысл существует в тех же сферах, в которых находится и музыка Баха. То есть это естественное для органной музыки пространство.
– Ты считаешь, что инструмент провоцирует такую глубину произведения?
– Инструмент побуждает композитора сосредотачиваться на образности, присущей именно этому инструменту. На примере этой музыки я увидел, что техника написания, насколько она ни была бы прогрессивной и экспериментальной, в руках талантливого и глубокого композитора может не терять содержательности и не конфликтовать с возвышенной образностью.
– Орган в Большом зале консерватории закрыт на реставрацию шесть с лишним лет. Получается, в студенческое время ты его застал?
– Да, это было потрясающее время. Я учился с 1999 по 2004 год. И потом, где-то до 2007-го у меня как у аспиранта был доступ к органу. В те годы была своя особенность, в частности, в вопросах организации концертной деятельности консерватории. Может, это и не совсем хорошо, что зал, бывало, простаивал. Но, с другой стороны, иногда, ближе уже к окончанию сессии, в Большом зале можно было просидеть практически весь день. То есть можно было прийти к семи часам утра и уйти оттуда в пять часов вечера не потому, что тебя выгнали, а потому, что уже устал и просто больше уже нет сил заниматься. Как раз в это время нарабатывается навык владения таким специфическим необычным органом, как французский симфонический инструмент. И конечно, я много участвовал в концертах и готовил записи на конкурсы на этом органе. К счастью, удалось его очень хорошо изучить.
– Публика замерла в ожидании открытия органа. Надеюсь, что в этом сезоне мы его услышим.
– Мы, органисты, тоже с нетерпением ждем встречи с инструментом.
