Любовь Пуликова
Нынешняя выставка – набросок к следующей, говорит Лунгин. Фото Любови Пуликовой
В московской «Открытой галерее» в Трубниковском переулке до конца июля проходит выставка Ивана Лунгина «ВИДИМОЕ/НЕВИДИМОЕ» – итог трехмесячного пребывания художника в Риме в качестве пенсионера Мемориального фонда Иосифа Бродского. Об энтропии европейских городов, культурных слоях и музыке, которая необходима для творчества, с Иваном ЛУНГИНЫМ поговорила ответственный редактор «НГ-антракта» Любовь ПУЛИКОВА.
– Название выставки «ВИДИМОЕ/НЕВИДИМОЕ» отталкивается от тех вещей, которые мы либо замечаем, либо нет?
– Да, это все, что находится в поле зрения. Либо ты смотришь на предмет, либо на пейзаж. Смотришь, как предмет деформируется, теряешь его. Ты уходишь в одну точку одного предмета, а потом вдруг появляется нечто иное, открывается новая дверка. Нынешняя выставка – это своеобразный набросок к следующей большой выставке. Здесь у меня наброски мусора и черепков, современных и не только. Я подбираю эти вещи везде: в Турции, Франции, России – эти артефакты исчезают, они признак разрушения. Когда я перевозил рисунки, некоторые пришлось разрезать на куски. Одну вещь я собрал обратно, вывесил и понял, что у меня получилась метафора Рима, схваченный момент энтропии, когда город вроде бы разлетается на куски и получается неожиданный стоп-кадр. Эти бумажки существуют сами по себе, в зависимости от сырости, сухости и температуры прочего, они то скукоживаются, то разбухают. Один предмет я выставил в полной деконструкции, другие оставил так, как они есть, потому что они сами каждый день изменяются. Две работы, я, правда, не разрезал – было жалко.
– И как же их провезли?
– Сложил, а потом разглаживал утюгом.
– А фонд Бродского ставил какие-то условия?
– Нет. Я специально два или три раза их спрашивал: может, нужно сделать что-то определенное? Но они ответили, что нет. Единственное, на чем они настаивали, – приходить обедать, потому что для нас важны связи. Я сидел в Американской академии в Риме, среди академиков в возрасте от 35 до 90 лет, приехавших со всего мира, но больше всего их было из США. Мы могли ходить и записываться на лекции, предлагать свои лекции товарищам. Нам показывали те места в городе, доступ в которые обычным туристам закрыт.
– Рим идеально подходит для подобных изысканий.
– Признаться, я уже через два месяца устал ходить по улицам города – там ведь такая сложная меняющаяся архитектоническая музыка. Если не смотреть под ноги, то через некоторое время просто начинаешь сходить с ума от считывания всех этих культурных слоев. На выставке есть мои рисунки с фрагментами Рима – трехметровые рисунки, которые закручены на светильники. Я нарисовал несколько утрированные части Рима. Вот, к примеру, театр Октавиана, к которому пристроено здание XIII или XIV века, а я увеличил его на пять этажей. Точнее, повторил один этаж. И эти рисунки про то, что мы не можем увидеть, но вполне можем представить, что там дальше. У меня была выставка в Турции, где я сделал девять идентичных лестниц, точно так же представленных в виде частей. Реакция публики меня поразила – они все хотели развернуть. И что там особенного? Просто лестница. Без сюрпризов. Но это желание все раскрыть непреодолимо…
– Но это в человеческой природе желать все развернуть, понять – вдруг, как у Джованни Батиста Пиранези, окажется, что накручено что-то фантастическое.
– На самом деле в этой серии есть кое-что неожиданное – рисунок со стелой имеет финальную точку – бюст Лауро де Бози.
– С чего начался интерес к деталям?
– Собирание предметов началось в Турции, в городе Измир – это такой османско-греческий город, где все культурные пласты гипертрофированы гораздо больше, чем в Риме, но не убраны и выглядят как мусор. Самый очевидный предмет, который можно выставлять как произведение современного искусства, – собранные тандыры в курдском квартале. Я, когда начал снимать, понял, что все культурные слои города сосредоточены в тандыре. Здесь есть древнегреческий мрамор, древнеримские и османские надгробия, куски современного бетона и византийского кирпича и пластиковые бутылки, которыми затыкают дыры. То есть одна маленькая хлебная печь вдруг собрала в себе всю историю города. Тогда же у меня родилась мысль, что надо делать выставку памяти Рима с подобными кусочками истории. Я хочу еще поехать в Стамбул и пофотографировать, и в итоге сделать выставку с осколками современного быта – рисованными карандашом или тушью квазиархеологическими зарисовками. Проблематика, которая меня начала волновать, связана с понятием «Три Рима».
– Сколько времени уходит на один рисунок?
– Три-четыре часа, все небыстро, особенно если работаешь тушью… Вроде бы ты закончил и осталось немного штрихов, а потом понимаешь, что они были лишние, и начинаешь заново. И каждые 15 минут ты останавливаешься, потому что перед глазами начинает рябить. У меня была формальная задача – буквально по Довлатову – «Никакие два слова в одном предложении не начинаются на одну букву». Каждый раз, когда я поднимаю с земли какой-то обломок, который потом зарисовываю, я с этой точки делаю фотографию. На выставке сменяют друг друга 80 кадров – они как осколки, периферийное зрение. Неясно, на что обращать внимание – на осколок под ногами или на пейзаж, в итоге происходит потеря фиксированной точки.
– А на что снимаете?
– На профессиональный цифровой фотоаппарат со сменной оптикой. На пленку, с ее последующей обработкой, уходило бы очень много времени. Тут компромисс – ты чувствуешь себя еще немного фотографом: «чувствительность матрицы», выдержка, диафрагма...
– Хотелось бы поучаствовать в каких-то современных европейских биеннале?
– Да, очень бы хотелось, потому что нельзя вариться в одном котле. Но будем считать, что Турция – это геополитически Европа и я уже сделал там две выставки в прошлом году.
– Мы с Турцией теперь снова дружим.
– О, я никогда с ними не переставал дружить. Я второй раз в Турцию полетел через два дня, когда сбили самолет. Такого количества звонков от знакомых и малознакомых людей с просьбой «Ваня, не лети!» я никогда не получал. За два дня мне позвонили 150 человек. И ничего, проблемы были только на границе на вылете из России и когда я прилетел – меня долго допрашивали на паспортном контроле.
– Вы работаете в тишине или под музыку?
– В тишине. Под музыку работать невозможно, ты начинаешь работать под чужой ритм. Нет, я раньше мог, но ты впадаешь в транс, но это – не твой транс, не твои секвенции и не то, что вырабатывает твой мозг. Музыка перестраивает тебя, и в авторах придется уже писать Иван Лунгин и Иоганн Себастьян Бах. Я сейчас все больше думаю про музыку, про Кейджа, про сенквенциальную музыку. На моей выставке в Мультимедиа Арт Музее у Ольги Свибловой была тема повторения, и казалось, что все однообразно. Однако стоило подойти ближе, становилось ясно, что все кусочки мрамора разные, что все квартиры разные. Здесь такая же история: каждый кусочек – это аккорд чего-то общего. Если что-то писать музыкальное, то это, бесспорно, будет что-то минималистичное.
