С Мюнхгаузеном в сердце, как с песней по жизни

У недавней премьеры кировского Театра «На Спасской» трудная история и непростая судьба. Впервые сыгранный в декабре прошлого года, «Мюнхгаузен», казалось бы, мог бы собирать полные залы чаще, чем раз в месяц, но несколько неожиданная «форма подачи материала» не позволяет этого, во всяком случае, пока. 

Далее: не знаю, многие ли, но некоторые зрители наверняка задаются вопросом, почему одна из самых интересных актрис этой труппы Марина Карпичева присутствует только на экране, ищут (как я, например) какие-то художественные обоснования этому приёму и теряются в самых грустных догадках, когда она не выходит на аплодисменты. Очень было приятно узнать, что она жива и, дай Б-г ей здоровья, выйдет на сцену, в том числе и в «Мюнхгаузене»… То, что речь при этом – о замечательно и сложно придуманном и с невероятным азартом сыгранном спектакле об одном из самых легендарных и самых легкомысленных в мире врунов всех времен и народов, даже как-то странно, в голове не укладывается. Мюнхгаузен – не Макбет, с которым, говорят, в театре, во всяком случае, в английском связаны самые разные обременения, шлейф мистических совпадений, говорят, тянется, увлекая все новые и новые постановки. Однако премьерный «Мюнхгаузен» тянет груз дополнительных забот почти незримо для зрителей.

На афише значится: по мотивам Р.Э.Распе, а еще – основано на реальных событиях. Не сразу включаешься и понимаешь, что это – не шутка, вторящая известному заявлению Мюнхгаузена, что в его историях нет ни слова вранья, а предуведомление и приготовление публики ко второму акту, в котором каждому из занятых в спектакле тринадцати актеров (учитывая появляющуюся только на экране, но принимающую, тем не менее, самое непосредственное участие во всех режиссерских затеях Марину Карпичеву) дана возможность проявить себя в заглавной роли, то есть рассказать о себе правду, какую захочется. Кто-то делится мыслями, кто-то – воспоминаниями, кто-то рассказывает о чём-то веселом, другие – совсем даже наоборот. Всё это, впрочем, ложится на уже, можно сказать, унавоженную почву, поскольку уже в антракте актеры (и актрисы!), надев соответствующие мюнхгаузеновские камзолы и нацепив мюнхгаузеновские крючковатые носы, спускаются в зал и бродят среди публики (фотография с Мюнхгаузеном – заслуженный трофей, одна из полюбившихся забав для зрителей премьеры). Ну, а когда антракт подходит к концу, актёры (и актрисы), естественно, возвращаются на сцену. И начинается… такой вот… реванш хора, хотя ни в одном из монологов этих реваншистских настроений вроде бы нет, нет – вроде бы – нот и темы, которые так мучают героя «Контрабаса» Патрика Зюскинда. Мол, и я – музыкант!.. а тут могло бы: и я – врун, каких поискать еще… Но этого в спектакле нет. Скорее, другое: в этих, на слух – не отредактированных монологах, точно и впрямь сымпровизированных, отчего некоторые актеры, - во всяком случае, на нашем спектакле у одного это точно было, - даже запинаются, делают неоправданные паузы, в них, в этих рассказах-разговорах, в словах вдруг пробивается важная и редкая в театре возможность поговорить «о главном», которое, конечно, у каждого – своё. Отсюда – нарастающее чувство сродства, сопричастности, которое во втором действии крепнет от истории к истории, прорываясь в финале всеобщим восторгом, с каким провожают последнего рассказчика Евгения Лютикова, трогательного молодого артиста, переехавшего в Киров из, кажется, Челябинской области, но и там, на Урале не растерявшего студенческих мечтаний о высоком призвании и сохранившего как нечто очень дорогое – воспоминание о когда-то увиденном в Москве спектакле Леонида Ефимовича Хейфеца… Я видел этот спектакль, это – настоящая старая школа, торжество психологического театра, не выдуманного, а настоящего, живого. Ну и аплодисменты потом – соответствующие, бурные, с криками «браво», когда каждого актера встречают, если можно так сказать, индивидуально, с особым чувством. Вообще рассказ о «Мюнхгаузене» можно было построить как рассказ об актерской профессии, вообще о театре.

Почему же реванш хора? Дело в том, что почти все первое действие актеры выступают сообща, поначалу даже как будто играя в известные актерские студенческие игры – упражнения на расслабление и концентрацию, этюды на звукоподражание, животным и птицам, какие-то пластические экзерсисы, как бы аккомпанируя протагонисту на экране, Марине Карпичевой, пока что единственному в этой истории рассказчику, которая безо всякой натуги и тем более – без пауз в своем страстном и вдохновенном монологе переходит от Распе к каким-то своим собственным мемуарам и собственным словам. Лишь во втором акте их «распускают», и Александр Андрюшенко вспоминает про школу, как ему кричали: «Саша, давай!», а Александр Трясцин – про какое-то чудовище, которое он увидел в передаче на Рен-ТВ, а Ирина Мальшакова – про пони, который приносит заработок местным цыганам, а потом его чем-то накормили, какими-то таблетками и он стал обрастать шерстью и оброс так страшно, что цыгане отказались его забирать с собой, и пони остался у актрисы, а когда она его постригла, пони неожиданно стал похож на пуделя… Зрители, заслушавшиеся этой невероятной историей, не в силах удержаться, выдыхают вслух: «Покажите!» Актриса окликает и на сцену выбегает черный пудель, красавец – и прыгает ей на руки.

Говорят, актеры не заучивали эти свои истории и иногда даже рассказывают что-то новое, но дух свободы в эти минуты и вправду витает над сценой и залом. В театре такое случается нечасто. Правильней сказать, редко случается. С коверканьем, а вернее даже не коверканьем, а каким-то естественным и, можно сказать, что мюнхгаузеновским соединением слов из немецкого и русского языка в устах Карпичевой, «Мюнхгаузена №1», с какими-то наивными, на грани фола играми с зеркальным шариком, который передают актеры из рук в руки в начале спектакля… Про экран, на котором Карпичева, уже было сказано, а вот про титры – не было, а титры в спектакле тоже имеются, они подыгрывают происходящему, а иногда вдруг пускаются в свою собственную игру: «Музыка звучит, - титруется звучащее музыкальное сопровождение. – Как же она хороша, батюшки!» А иногда вдруг этот умник, сочинявший титры, решает добавить в спектакль полезную информацию, и тогда публика узнает, что Мюнхгаузен и Шопенгауэр были современниками. Вот так! Сознание критика раздваивается: с одной стороны, хочется рассказать и о том, и об этом, а с другой – понимаешь, что тут, как во всяком приключенческом сочинении, сюжет обязан сохранять интригу, поэтому ни в коем случае нельзя ничего рассказывать, тем более нельзя рассказывать о том, что Бах в спектакле звучит в исполнении Гленна Гульда.. Ни слова больше! Дальнейшее – молчанье.

Не хочется обманывать читателей, а прежде них самого себя (хотя, казалось бы, в разговоре о Мюнхгаузене как без этого обойтись?!) и говорить, что все на сцене было прекрасно, остальное – замечательно. Нет. Не раз случалось, что режиссер увлекал труппу в какие-то не самые интересные игры, когда, например, пустившись в рассказы об охотничьих победах, один из актеров вдруг отказывался играть, выходил из роли, а потом – и со сцены, а другие принимались уговаривать его вернуться и продолжить рассказ. И было непонятно, с чего он вдруг так воспламенился, а потом – почему согласился вернуться. Но все-таки не это стало главным в спектакле, который поставил Степан Пектеев. Который – хотя вроде бы у нас уже в России имеется свой Мюнхгаузен, Олег Янковский (его, кстати, тоже вспоминают в одном из рассказов, без Янковского рассказ о Мюнхгаузене был бы неполон)! – находит нового героя, поскольку в его спектакле Мюнхгаузен – это бродячий актер, человек-театр и, как говорит Сатин в другой пьесе, «это ты, я, они, старик, Наполеон…».

Про молодого режиссера Степана Пектеева мне удалось отыскать не так уж много: в том же Театре «На Спасской» прежде он уже поставил «Муху-Цокотуху», два его спектакля идут в Коми-Пермяцком театре им. М.Горького, плюс к этому, как почти все его ровесники, он – участник разнообразных театральных лабораторий от Петербурга до Новокузнецка. И вот – в Кирове он поставил «Мюнхгаузена». Своего.