Дарья Курдюкова  |
| Печатная машинка Василия Аксенова. Фото автора |
В новогодние каникулы в работавшем бесплатно ММСИ было очень людно, причем не только на «профильных» показах современного искусства, но и на выставке «200 ударов в минуту. Пишущая машинка и сознание XX века». Люди, порой совсем юные, многие из которых вряд ли успели попробовать попечатать даже, например, на дедушкиной машинке, ходили, читали – поскольку этот показ про буквы и чтение – и отгадывали цитаты. Названная по нормативу профессиональной машинистки экспозиция «200 ударов в минуту» – это кураторское произведение литературного критика, дочери Анатолия Наймана Анны Наринской, архитектурное – Кирилла Асса и Нади Корбут и дизайнерское – Игоря Гуровича. Ода механизму, особенно остро дающая почувствовать, как ни банально это звучит, ценность подлинника, будь то пишущая машинка Пастернака или рукопись «Жизни и судьбы» Гроссмана.
Интересны те дороги, по которым мало ходят. И так всегда. Всегда любопытно, если к какой-нибудь теме «заворачивают» с непривычной стороны. Так, одной из самых удачных московских архитектурных выставок последних лет была ретроспектива Ле Корбюзье в Пушкинском музее, нетривиально и изящно выстроенная Натали Криньер (которая до того, например, оформляла выставки-посвящения Dior в том же ГМИИ или Грейс Келли в фонде «Екатерина»). Интересно, когда Политехнический музей показывал шумовые машины Валерия Попова или когда Винзавод вдруг взялся за выставку об авангардной музыке. Московский музей современного искусства не боится рисковать и любит непривычные ходы. Тут была ретроспектива концептуалиста Юрия Альберта, стартовавшая без единой работы, зато с обилием поясняющих эти самые отсутствующие произведения текстов, и по ходу дела как раз живые вещи появлялись в залах взамен экспликаций. Здесь в рамках серии аранжировок музейной коллекции придумали выставку «Сны для тех, кто бодрствует», и в фокусе внимания оказалась оптика в прямом и переносном смысле – зрительское смотрение, видение и восприятие. И сейчас в ММСИ, где, в соответствии с профилем институции, обычно все-таки толкуют о визуальных образах, снова решили рискнуть – показать слова и то, что окружало и сопровождало вербальные образы. Готовил все это ММСИ вместе с Политехом, Литературным музеем, задействовав больше 20 музейных и частных собраний.
Получилось артистично. Полк печатных машинок, армия текстов, лейтмотивом звучащая тут мысль о том, что в России печатное слово было под угрозой, и пока из-под клавиш «Ремингтонов», «Эрик» и «Ундервудов» начинала звучать литература, другие клавиши могли стучать доносами. Но артистизм, конечно, не в этой печальной общеизвестной аксиоме, а в том, что вот эти самые слова «полк машинок» и «армия слов» здесь аранжированы не тяжеловесно, напротив, легко, так что и у самой выставочной сценографии есть свой ритм и пульс. Начиная уже с «заставки», когда огромную стену лестничного пролета превращают в гигантский стеллаж с разномастными пишущими машинками, такой архив памяти и механизмов. И одновременно, думается, с юмором созданный образ некой огромной, плотно заселенной редакции. Немного погодя эта инсталляция «рассыпется» в одном из залов на отдельные стеклянные «боксы»-витрины с машинками писателей – вот маленькая изящная «Корона» Василия Аксенова, вот небольшой красный Remington Ольги Берггольц, вот основательный Mercedes Виктора Шкловского, при виде которого отчего-то вспоминаешь его пассаж про то, что «очень ясные мысли – это иногда привычные мысли... а процесс мышления, как известно, продолжается». В Россию первые печатные машинки стали привозить в 1880-х, среди них первой из знаменитых писательских стал «Ундервуд» Льва Толстого, его тут тоже показывают. Вообще вся выставка взята «в скобки» Толстого, то есть он тут появляется и в начале хронологии, и завершающими словами: по огромному белому экрану-полотну бегут буквы толстовского «Не могу молчать» как одного из первых правозащитных текстов.
Внутри этих скобок пишущая машинка из объекта, материального и носителя, и производителя, превращается в субъект, в персонажа. Вокруг нее звучат истории писателей, текстов (отдельный зал – с экземпляром рукописи гроссмановской «Жизни и судьбы», первого в СССР случая ареста не автора, а его произведения, текст с авторской правкой, когда слово «подлинник» звучит по-особому, отдельный – с арестованным четвертым номером самиздатовского «Синтаксиса»), пульсирует стучанием по клавишам сам печатный процесс, как будто и сейчас работа пишущей машинки вовсю продолжается. Эхом этому звуку должен бы, по идее, стать шелест страниц, раз уж каждая экспликация распечатана на множестве листов A4, так что они колышутся, когда мимо кто-то проходит. Вокруг пишущих машинок витают истории писателей, машинка из механизма (диктующего отчасти и условия работы, поскольку исправлять не очень удобно, недаром с воцарением в домах компьютеров, сообщают здесь, объем литературных текстов вырос в среднем на 20%) становится и медиумом, и хранителем памяти в том числе о женах, машинистках и музах, истории которых убраны тут в книжные полки. Буквы становятся в конце концов, благодаря играм концептуалистов, то карточками Льва Рубинштейна, то стихограммами Дмитрия Александровича Пригова, и, все больше приближаясь от вербального к визуальному образу, появляются в рисунках Ильи Кабакова. А звучание и ритм работающей машинки Алексей Айги превращает в партитуру.
Между двумя анфиладами музейного особняка на Петровке, где показывают «200 ударов в минуту», пустует темный коридор. Только в начале его оказывается оммаж персонажу показа, сделанный Александром Бродским. Машинка из любимой художником необожженной глины, кривоватая и замечательно рукотворная. А между клавиш растут поганки. И как эхо ставшего заезженным «Когда б вы знали, из какого сора…», и, возможно, как эхо еще к «Пока не требует поэта/ К священной жертве Аполлон». Дальше – тишина сказанных и не высказанных еще слов. Здесь слово цепляет глаз. В хорошем смысле, поскольку оно объемно.
