Алексей Филиппов  |
| Первый моноспектакль Евгения Стычкина. Фото Сергея Медведева |
В театральном центре «На Страстном» 1 октября начинается международный фестиваль моноспектаклей Solo – 10 дней театра одного актера, поставленных в России, Израиле, Италии, Франции и других странах. В программе также значится моноспектакль Павла Сафонова «Кроткая» по Достоевскому, который будет исполнять Евгений Стычкин. В предфестивальные дни активно идут репетиции: «Кроткая» станет одним из моноспектаклей, чья премьера состоится в рамках Solo. Корреспондент «НГ» Алексей ФИЛИППОВ поговорил с Евгением СТЫЧКИНЫМ о сложном языке Достоевского, о том, как в споре артиста и режиссера рождается спектакль, и сериале «Измены».
– «Кроткая», как и «Пушкин: сказка для взрослых», это два спектакля, которые на Solo взяли, в общем, не глядя, еще на стадии репетиции. Это оказывает на вас какое-то дополнительное давление?
– Мне кажется, само произведение и наглость, которая нам понадобилась, чтобы вообще за него взяться, уже и так оказывают достаточное давление. Все остальное ничего не добавляет.
– Достоевский не самый простой автор для театра, тем более для моноспектакля. Почему выбор пал на него?
– В вопросе уже есть ответ. Именно то, что это очень сложный текст, и определило выбор. Изначально было не очень понятно, как сделать моноспектакль так, чтобы это не стало чтецкой программой. Но высота планки всегда сама по себе привлекательна. Мы давно работаем с Павлом Сафоновым, это наш четвертый театральный проект. Изначально он пригласил меня в «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» в «Другой театр», потом был «Старший сын», в прошлом году мы выпустили «Валентинов день» по пьесе Вырыпаева. При том что мы сработались и нам приятно репетировать, мы каждый раз спорим и далеко не всегда сходимся во мнении. Павел человек очень талантливый, очень сильный режиссер и очень хорошо работает с артистом, и мне, конечно, хочется за его счет попробовать себя в чем-то, чего я не делал до этого. Поэтому, когда он мне позвонил и предложил эту пьесу, я, не раздумывая, согласился. Хотя мы о «Кроткой» и раньше говорили, но не как о моноспектакле. Мы уже несколько лет так или иначе возвращались к этому тексту.
– При работе над моноспектаклем где заканчивается режиссерская работа и начинается ваша?
– В этом смысле работа с Сафоновым – большое удовольствие, потому что почти нет разделения, это наша борьба друг с другом. Он представляет театр одним, я другим, и мы, ссорясь, крича, размахивая руками, движемся к единой цели, потому что в итоге мы каждый раз приходим к какому-то общему знаменателю. Вообще у работы над моноспектаклем есть своя специфика: это и огромное удовольствие, и ответственность, а для меня это всегда сопряжено. Чем больше ответственность, чем больше груз ты на себя взваливаешь, тем больше ты получаешь удовольствие, его перетаскивая с места на место. Но есть и трудности: тебе не от кого воспламениться, ты должен это делать сам с собой. Я очень легко учу текст, никогда не забываю, не повторяю его перед спектаклем и могу сейчас сыграть любое из всех названий, которые играю за последние годы, с закрытыми глазами. Но это Достоевский: текст сложнейший, корявый, часто повторяются одни и те же, чуть-чуть по-другому поставленные слова и обороты. А у тебя нет перерыва, нет дополнительных вех, таких, как текст партнера, действие по отношению к партнеру, за которые ты мог бы как за реперные точки хвататься, чтобы весь скелет спектакля сложился. Паша написал в буклете, что этот спектакль – исповедь. Так и есть. В какой-то момент каждому хочется найти возможность диалога с собой, с публикой.
– А вы чувствуете этот диалог через два столетия? Сейчас по телевизору показывают сериал «Измены», в котором вы снимались, где также присутствует тема жен и мужей. Вы задумывались, если сравнивать текст Достоевского и сценарий, написанный для сериала, что в этих отношениях изменилось, а что осталось по-прежнему?
– Говоря о «Кроткой», я сразу стал предлагать, чтобы мы сбили какие-то временные рамки. Не дописывать текст за Достоевского, конечно, но можно за счет сокращения, убирая анахронизмы, сделать так, чтобы было непонятно, к какому времени текст имеет отношение. Паша был против. И в работе стало ясно, что текст до такой степени точный и современный, что его осовременивать нарочно просто лишнее.
– Вы говорили, мысли о работе над «Кроткой» возникли довольно давно. Готовясь к роли, вы смотрели, как ее уже ставили или снимали раньше?
– Этим занимался Павел: он видел все возможные версии – и снятые, и поставленные на сцене. Я же, наоборот, ничего не видел. Не то чтобы я намеренно их избегал: чтобы образ, придуманный Гординым, например, не испортил моего видения произведения. Просто так получилось.
– «Кроткая» – ваш первый моноспектакль?
– Да, первый и единственный на данный момент.
– Ваше представление о форме прекрасного черпается из увиденных моноспектаклей, из текста или от себя?
– Здесь мы как раз расходимся с Сафоновым. Он всегда идет от текста: и когда авторы, как Достоевский, великие, неприкасаемые и давно усопшие, и когда автор жив и в любую минуту может с нами встретиться, что-то обсудить, что-то переделать. Павел всегда с невероятным пиететом относится к слову: «для чего-то же автор это написал, значит, мы должны попытаться к этому приладиться». Не переделать автора, а попытаться сделать произведение театральным, адекватным литературному. А я часто иду от себя, от того, что мне сейчас, сегодня хочется вот такой спектакль, хочется вот об этом говорить с публикой. Здесь мы по разные стороны баррикад: я за себя, а он за Достоевского.
– Какая-то дальнейшая судьба у моноспектакля планируется? Где его можно будет увидеть кроме фестиваля?
– Это прекрасный вопрос. Я не представляю. Когда мне Павел позвонил, мы с ним ничего не обсуждали: ни коммерческую составляющую, ни возможность проката. То есть первичен процесс, который приносит нам удовольствие, который для нас обоих, думаю, полезен, потому что мы ничего подобного ранее не делали. За этот процесс мы должны заплатить страшными нервами, выйдя на сцену 4 октября. Это закрытая система. А дальше все зависит от того, что у нас получится.
– Хотелось бы немного поговорить об «Изменах». Сериал появился в непростое для нашего телевидения время, и, думаю, как и в моноспектакле, для любого актера участие в таком проекте – удовольствие. Это действительно крупный проект, в котором сошлись режиссура, сценарий и актерский ансамбль. И там, как уже говорилось, тема жен и мужей также поднимается. Он в вашей фильмографии возник тоже от желания поговорить на эту тему?
– Там все было просто. Я познакомился на одной небольшой работе в Киеве с Вадимом Перельманом, поддерживал с ним связь, хотел с ним работать. Он пригласил меня попробоваться, и я пробовался, не глядя на сценарий и историю, только примерно понимая, какой от меня нужен персонаж. Уже на том этапе я решил, что хочу в этом участвовать, а дальше узнал, что у меня замечательные, как на подбор, партнеры, прочел сценарий и понял, что он точнейшим образом написан, причем на тему, с которой, когда начинаешь шутить, свалиться в пошлость – элементарно.
– Перельман до того, как начать снимать в России, где он ранее сделал сериал «Пепел», работал в Америке. Это сказывается на его требованиях, собранности съемочной группы?
– Конечно. Все это чувствуют, поэтому крайне собраны и готовы. Американская актерская школа предполагает, что они выучили идеально текст накануне съемок и перед зеркалом или с актерским тренером отрепетировали каждую интонацию, каждый взгляд. Поэтому они абсолютно готовы, им достаточно того, что режиссер говорит: «Доброе утро! Ты входишь слева-направо, а ты сидишь на диване. Начали!» Артист не говорит: «Так, стоп! А что я здесь делаю? Почему я прихожу к ней? Что чувствую?». Они сначала выдают результат, а режиссер этот результат по своему усмотрению подправляет. И это требует определенной готовности. У нас никто так не работает и никто так не готов почти никогда. Но Вадим сам так готов. Он знает, что хочет снять, у него нарисована 100-процентная раскадровка, которую он должен снять до конца дня. Он может при этом снять еще несколько кадров, и в итоге, когда смонтирует, это будет совсем не так, как изначально рисовалось. Он может изменить свое мнение в процессе, но раскадровку, без которой он кино не видит, он обязательно снимет. Это некая гарантия по крайней мере технологического успеха.
