Дарья Курдюкова Московский музей современного искусства (ММОМА) – из числа молодых и очень энергичных столичных музеев, ему идет всего 16-й год. Здесь, например, уже несколько лет делают аранжировки собственной коллекции, каждый раз в новом ракурсе и с новой выставочной сценографией. Об этом и о том, почему изначально музей критиковали, а еще о декларативных требованиях что-то убрать или запретить в культуре исполнительный директор ММОМА Василий ЦЕРЕТЕЛИ рассказал корреспонденту «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ.
– Вы как-то сказали, что главным итогом 15-летия музея считаете сложившуюся команду, а музей – это еще и коллекция. Она начиналась с 2 тысяч работ художников прошлого века, которые собрал Зураб Церетели. Насколько она разрослась и как вы сейчас ее формируете?
– Да, сначала у нас была довольно небольшая коллекция, хотя кроме произведений, которые дал Зураб Константинович в 1999 году, было еще собрание Алины Рёдель. Но она потом была вынуждена его забрать и вернуть на рынок. И было только одно здание на Петровке. Поэтому на первой выставке объединили наши работы и коллекции разных региональных музеев, и художники предоставили свои работы. А сейчас у музея больше 12 тысяч работ – от видео до больших инсталляций вроде «Танка» Иры Кориной. Что-то мы покупали, включая архивы, что-то нам дарили, недавно Умар Джабраилов передал в дар музею 180 работ. Были другие случаи, когда нам дарили целый тематический пласт работ – так, от Вадима Полевого мы получили латиноамериканские плакаты. Мы хотим максимально полно комплектовать каждый раздел и каждого художника, не следуя какой-то моде, а чтобы сохранить память – это основной принцип работы музея. Нужно собирать и левый МОСХ, и андеграунд, и «суровый стиль» – одно без другого невозможно. Например, наивное искусство всегда оставалось очень важной нишей, и у нас есть большое собрание Пиросмани, есть Павел Леонов, Леонид Пурыгин. Но главный акцент сделан на искусстве с 1970–1980-х и до сегодняшнего дня – это большая часть собрания. Когда были средства, мы приобрели очень важные вещи и для коллекции, и для искусства в целом – ведь попадание в музей сохраняет работу. После выставки «Верю» в 2007 году мы купили «Хлеба» Анатолия Осмоловского, которые потом были показаны даже на documenta. У нас есть работы, например, Ирины Наховой, которая сейчас представляет Россию на Венецианской биеннале, и 1968-го, и нулевых годов. Ну и работы молодых художников мы стараемся приобретать сразу – и после окончания нашей школы «Свободные мастерские», и после проведения биеннале молодого искусства, и то, что постоянно открывают и показывают галереи.
– Как вы ищете новые имена? Биеннале и галереи – это да. А с премиями, мне кажется, есть проблема «ротации кадров», когда один персонаж переходит из премии Кандинского на «Инновацию»…
– С молодыми это меньше происходит, но в принципе мне кажется не совсем правильным, когда в номинацию попадает сразу несколько работ одного автора. И выглядит нечестным, если все три работы занимают первые строчки премии. Пусть их заявляют сколько угодно, но выбрана, по-моему, должна быть одна. Надеюсь, со временем к этому придут.
– Наверняка кризис существенно ограничил возможности пополнения собрания. А изменилось ли что-то для музея после смены руководителя Департамента культуры Москвы?
– Скорее кризис изменил правила игры. Что касается Департамента культуры Москвы, в декабре 2014 года у нас срезали весь бюджет на выставки, оставив средства только на зарплату и коммунальные расходы, но при поддержке Александра Кибовского все выставки этого года открываются благодаря именно Департаменту культуры. Другую часть средств мы собираем через наш отдел фандрайзинга. Что касается приобретений, если мы сэкономим бюджетные средства, конечно, направим их на закупки.
– Не могу не спросить про ретроспективу Влада Мамышева-Монро, которая, по-моему, стала одним из главных событий арт-сезона...
– Работы Владика Монро в нашей коллекции появились очень рано, после первой Арт-Москвы. Мы ходили по ярмарке вместе с Зурабом Константиновичем, и Монро к нему подошел, поздоровался и подвел к Елене Селиной. Так мы купили серию «Русские вопросы», а я познакомился с Владом. Первая же выставка работ Мамышева-Монро прошла в рамках проекта «СтарЗ» во время I Московской биеннале в 2005-м.
Говоря о ретроспективе... конечно, при нем она была бы другой. Но для меня нынешняя выставка тоже стала открытием, поскольку хотя я знал и любил его, но многие вещи сейчас увидел впервые. Виден масштаб и то, как он все время смотрел в будущее. Селина шла к этой выставке семь лет, они с художником многое обсуждали, но в итоге не складывалось, он был не готов. Это трудно! Одно дело, когда он выходил на публику в разных образах, и другое, когда в виде выставки предстал бы перед ней словно вообще оголенным.
Знаете, нам предлагали сделать выставку сразу после кончины Владика. Но мне казалось, это было бы странно. Сейчас прошло два года, образовалась некоторая временная дистанция, и на многое можно уже чуть по-другому посмотреть.
- Часто большие ретроспективы обнажают слабые места художника, а тут этого нет.
- Он был профессионалом, и все, что делал, даже если как будто спонтанно, все равно очень качественно.
– У вас есть необычная серия выставочных аранжировок вашего собрания, их уже было шесть – с разными концепциями и сценографией. Как вы придумали такой формат?
– Это не новый формат, просто не в России. Например, Tate Modern решила делать постоянную экспозицию как выставку уже очень давно. Мы тоже поняли, что для нас важно показывать коллекцию динамично. И снимать в отношении собрания стереотипы. Ведь критику, например, в адрес «Штудии…» все равно надо делить на отношение к музею, к Зурабу и ко мне, на стереотипность, которая сейчас, к счастью, почти ушла. У нас ведь часто как бывает – не успел ты сказать «а», как тебя, недослушав, уже в чем-то обвиняют. И когда мы только открылись, все начали ругать и коллекцию, и здание… Понадобилось время, чтобы понять, что наш музей – серьезная институция, которая многое делает. Поэтому мы в шестой аранжировке собрания, в «Музее с предсказаниями», даже собрали медиаархив с публикациями о музее от момента основания до сегодняшнего дня.
А в «Штудии» мы хотели показать – и в принципе это сейчас мировая тенденция, даже на биеннале, где идет диалог традиции с современностью, – что есть реалистическая школа, уже классика, а потом в рамках простых понятий, известных на всех языках, как, например, ню, появляются разные изображения, разные видения. Но кто это делал? Научный отдел музея, на тот момент еще не всем известные люди. Иерархически многим это было непонятно, ведь есть известные кураторы, а тут музей сделал все своими силами. И стали ругать. Но я не согласен с тем, что либо делать, как у всех принято, либо никак. Я хочу искать способы новых высказываний. Бывает, ты приходишь на выставку, и тебя не все устраивает, а через какое-то время ты понимаешь, что она была интересной, но ты сам не был готов все воспринять. А потом мы стали экспериментировать дальше – и с Юрием Аввакумовым, и с Алексеем Трегубовым, и выпускниками Дмитрия Крымова. Вообще не хватает профессиональной критики, разбора полетов, почему именно это не нравится – концепция, визуальная интерпретация? Это форма диалога. Чтобы было понятно, что не так. Поначалу этого не было.
Мы еще очень хотели сделать выставку с международным куратором, надеюсь, все еще получится. Вообще, собрание - большой архив для интерпретаций. И каждый куратор может выбрать свой ракурс. Например, в этой серии была выставка «Сны для тех, кто бодрствует»…
- Там ведь акцент вообще переставлен на оптику и зрительское восприятие…
- Да, ее тоже, как и «Штудию…», делали наши научные сотрудники Анна Арутюнян и Андрей Егоров, и видно, что они выросли как кураторы. Важно не ставить никаких границ и ко всему подходить, как с чистого листа. Рамки все равно существуют, поскольку речь идет о государственной институции, но нужно стараться не ограничивать себя там, где можно. Следующую выставку мы откроем в 2016 году.
– Что еще в планах?
– Выставки Петера Вайбеля, Андрея Бартенева, ARCO и Музея современного искусства Мадрида (CA2M), Александр Тихомиров, Михаил Шемякин, Стефан Балкенхол... С Политехническим музеем и Литературным музеем мы сделаем выставку о печатных машинках – главном словесном инструменте писателей ХХ века.
– Возвращается время Эзопова языка. Были случаи, когда в ММОМА писали недовольные письма относительно представленного…
– К счастью, сейчас этого больше нет. По-моему, патриотизм состоит не в том, чтобы чего-то не показывать, а в здоровом и развитом мышлении. Чем образованнее человек, тем полезнее он и государству, и всем. На мой взгляд, ни одна наша выставка не выступала против чего-то, это всегда был жест за искусство, за художника. Поэтому очень странно, когда от нас декларативно требовали убрать «Распятие» Юрия Орехова (между прочим, академического художника, работавшего в храме Христа Спасителя) как якобы ущемляющее чьи-то права. По-моему, это кощунство и в отношении Церкви тоже. То, что от Эрмитажа требовали закрыть выставку братьев Чепмен, то, что случилось с «Тангейзером» – хамство и неуважение к культуре и к своей стране. А когда в рамках Года России–Голландии у нас проходила выставка графического дизайнера Яна ван Тоорна, на ней была работа о критике европейского отношения к разным проблемам. В его работе Bad news day 2011-го использована фотография с лондонского fashion show 1998 года, и там говорится о проблемах восприятия в Европе миграции – от проблем исламских женщин до того, как спасают африканского мигранта. И вдруг одна посетительница, не разобравшись, о чем выставка, написала письмо о том, что наш музей перед Олимпиадой хочет нанести урон русской культуре, что мы финансируемся из-за рубежа и т.д. Система писем – хорошее дело, но почему мы должны разбираться с письмом неподготовленного человека? На такие ответы уходит большое количество человеческих ресурсов. Музей имеет большую образовательную программу, чтобы научить людей избегать таких вопросов, мы даем возможность нашим посетителям быть готовыми к разному языку, иначе они заранее обречены на то, чтобы стать жертвами любого манипулирования. Общество должно учиться смотреть и видеть, чтобы жить без фобий и агрессии. И, надеюсь, в будущем таких писем и дел не станет вообще.
- Но это прецедент.
- Ну, гораздо серьезнее был суд над Самодуровым и Ерофеевым или дело с «Тангейзером». Просто есть вещи, которые должны давать возможность ведения диалога, развития креативности. Даже в советское время это было. В конце 1950-х в СССР показали Джексона Поллока, Таир Салахов устраивал потрясающие выставки Раушенберга, Гилберта и Джорджа. В этом возможность развития.
