Дарья Курдюкова
Натюрморт – жанр для классика обязательный. Фото автора
В ГМИИ есть и свой Мункачи, но ретроспективно его, ставшего в конце 1880-х самым дорогим европейским художником, показывают у нас впервые. Картины привезли из Венгерской национальной галереи и коллекции Имре Пакха и дополнили полотнами современников от Милле, Коро и Ренуара до Репина и Коровина из Пушкинского и Третьяковки, назвав выставку «Вокруг Мункачи». Художнику это на пользу не пошло, зато разнообразило экспозицию.
Легкость мысли у нынешней выставки необыкновенная. Яркие краски, гармоничные композиции – и чувство уюта, как на картинке из модного журнала. За 56 лет жизни Мункачи (1844–1900) создал больше 600 работ. Поколесил по Европе, поучился в разных академиях художеств, в 25 лет показал на парижском Салоне «Камеру смертника» (это, увы, одна из тех программных вещей, на которые взглянуть живьем хотелось бы, да не привезли), снискав сравнение и с реализмом Курбе, и с русским реализмом. Его одобряли Илья Репин и критик Владимир Стасов. В общем, Михай Либ, родившийся в семье сельского чиновника в городе Мункаче (сегодня это Мукачево Закарпатской области в Украине), ребенком осиротевший, учившийся сперва на плотника и бравший уроки у бродячего художника, со временем в Париже подружился с влиятельными покровителями, в Вене получил дворянскую грамоту от императора Франца Иосифа I – словом, добрался до верхушки карьерной лестницы.
Мункачи не был революционером, он добросовестно шагал в ногу со временем. «Фланировал» от одного направления живописи к другому. То он писал крестьянскую жизнь, и, подойдя к картине с сидящей на траве понурой девушкой, мы с коллегой в один голос говорим: «Аленушка!» У Мункачи это «Женщина, несущая хворост», но до смешного созвучная написанному чуть позже васнецовскому хиту задумчивым выражением на челе. То Мункачи, вдохновившийся Барбизоном и работавшим там Камилем Коро, увлекся пронизанными воздухом пейзажами. То его потянуло на игры со светом и с цветом, в сторону импрессионистов. А когда стал маститым, начал писать салонные вещи (любопытно, что к такой живописи он пришел после того, как умер его покровитель барон де Марш, и художник благоразумно женился на вдове коллекционера). Самый красочный, красноречивый зал салонной живописи тут и выделен красным – буквально цветом стен. На них – «День рождения отца», «Составление букета», «Похитительница конфет»: радужная палитра, величественные интерьеры с коврами-шкафами, молодая женщина, ставящая в вазу цветы, белокурая девочка, куда-то тянущаяся и половиной тельца уже оказавшаяся на столе… Герои и позы кочуют с картины на картину. Как готовый на все ответ. А для цветочных букетов, чтобы подчеркнуть пышную нежность, у него, например, имеется такой «брызгающий», деланно небрежный почерк.
Проходя мимо тех салонных сцен, ловишь себя на дурацком «ой». С той интонацией, будто видишь что-то такое, чего не должна бы. Картины, которые вроде сами по себе, но каждой «клеткой» стремятся нравиться. Больше эмоциональных оттенков в «Мильтоне, диктующем дочерям «Потерянный рай», хотя композиционно что эта картина, что салонные сценки похожи. И если бы до Москвы доехали и мункачиевские «Голгофа» и «Христос перед Пилатом» (проданные, кстати, в 1880-х за 160 и 175 тыс. долл. и сделавшие его самым дорогим в Старом Свете художником), они бы хоть тематически разбавили интерьерные сценки. Но вообще, лучшее у Мункачи – пейзажи, а там – «Пыльная дорога», написанная по-эскизному непосредственно и даже напоминающая Тёрнера…
Решение поставить Мункачи в контекст живописи конца XIX века его как будто стремится оправдать: мол, такие жанры и стили были в моде (тут, например, показывают салонного живописца Константина Маковского). С другой стороны, это окружение порой венгра обыгрывает. И живо прописанные Репиным портреты, и завораживающая сероватая дымка пейзажей Коро. Даже Павел Сведомский, единственный в России ученик Мункачи, с абсолютно китчевой по сегодняшним меркам мастерской античных масок, напоминающих ужасные гримасы живых лиц, повеселее. Впрочем, приторные вещи вроде ядреных, как леденцы на палочках, флоксов Крамского – такого хватало и вокруг Мункачи.
Оказывается, его терзали сомнения, действительно ли он талантлив, – об этом сообщает чрезвычайно прочувствованно написанная экспликация. Но салонное искусство не обязано быть талантливым, достаточно добротности. Красивости, причем не той красоты, что уже в XX веке появится в необычных энергичных ракурсах у соотечественника Михая Мункачи – фотографа Мартина Мункачи, а предсказуемой красивости, этого достаточно. Как в чеховском «Пава, изобрази!». С этим-то художник справлялся вполне.
