Дарья Курдюкова
Картинам без малого 200 лет, а зрители снова и снова вглядываются в детали. Фото автора
На вернисаже в зале сидела Ирина Лебедева – ее имя, еще в статусе директора ГТГ, значится в каталоге, и ее со сцены благодарила новый руководитель музея Зельфира Трегулова. Самую большую ретроспективу, посвященную 200-летию гениального – тут этого слова не боишься – художника, быстро покорившего современников и скоро простившегося с жизнью, Третьяковская галерея сделала с Русским, Историческим и Ивановским областным художественным музеями. Получилось 40 картин и 130 рисунков, включая сатиру над нравами, портреты и единственный созданный Федотовым пейзаж.
Увы, как творческая судьба художника, оборванная безумием и ранней смертью, осталась пьесой с открытым финалом, так и последняя его недописанная картина «Игроки» в музее оставляет финал открытым. По политическим причинам – хранится работа в Киевском национальном музее русского искусства – сейчас за нее отчитываются репродукция и экспрессивные наброски. В сентябре же Федотова покажут в Русском музее.
Биография Федотова – необходимое дополнение к его творчеству. Москвич, окончивший кадетский корпус, и имя его есть на доске у портала лефортовского Екатерининского дворца, где заведение располагалось, он потом был направлен в Финляндский полк и перебрался в Петербург, где сразу начал посещать вечерние классы Академии художеств как вольнослушатель. Федотову, лучшему в полку рисовальщику, Николай I предлагает оставить военное поприще ради художественного, и после четырехлетних раздумий будущий художник, быто- и нравописатель, так и поступает в 1844 году. Шаг был смелый, учитывая отсутствие у Федотова профессионального образования и соответствующих перспектив. Уже через 4 года он получит звание академика «по живописи домашних сцен» за «Сватовство майора» (которое, по печальной иронии судьбы, немного погодя вместе со «Свежим кавалером» Федотову придется продать за полцены).
У Федотова, начинавшего как рисовальщик, причем виртуозный, и только в 1846-м попробовавшего работать маслом по холсту, времени активной работы набралось всего-то шесть лет, до 1852-го. Но его неугомонная наблюдательность (сам он ее выводит из детского сидения на сеннике, развлечения мальчишки из небогатой семьи – эту цитату приводит Шкловский в «Повести о художнике Федотове»), так вот эта наблюдательность, от зарисовок полковых будней и испещренных деталями сепий вроде комичной трагедии с околевшим кабыздохом Фиделькой и занемогшей вследствие этого барыней до прописанных не хуже, чем у малых голландцев, живописных вещей, распространялась не только на образ, но и на слово. Он писал стихи и задумал с Бернардским делать сатирический журнал, да последнего арестовали по делу петрашевцев, и затея эта так и не ожила.
Купцы, майоры, «Свежий кавалер» с первым орденом-крестиком и «Не в пору гость» с не дотягивающим до положения светского льва, но так мечтающим об этом молодом щеголе, у которого с театральными афишами и рекламой устриц с трудом уживается краюха хлеба для нехитрой трапезы; заждавшаяся суженого немолодая девица, к которой сватается теперь в надежде поправить свои дела неприятный горбун, пока родители, подслушивая за портьерой, замерли в надежде на избавление от своего «ценного груза», федотовское купечество, федотовские типажи вообще и его отношение к своим героям, литературность его живописи роднят художника и с Островским, и с Гоголем. Федотов закручивал жизнь в пляску абсурда, где люди становились ходульными персонажами, а бесчисленные приметы быта (их сам художник красноречиво звал «натурщиками», и им посвящена каталожная статья Раисы Кирсановой, у которой про федотовский вещный мир есть и отдельная замечательная книжка) превращались в эдакие «говорящие фамилии», выдавали подноготную утрированных и пустых, в сущности, страстей.
Их он разыгрывает, как на подмостках, театральность у Федотова в нравах, положениях, мизансценах будней, что пробегают, как невеста на смотринах в «Сватовстве майора», по анфиладе и оказываются, как на ладони, у смотрящего. Выставочная сценография, кстати, насколько возможно, этой театральности следует и в этот «театр жизни» позволяет зайти то через «сквозные» двери анфиладной комнаты, то через какую-нибудь арку, в которую помещена уличная сценка, в которую, в свою очередь, спешит нырнуть сегодняшний посетитель.
Его работы, как хорошо сработанный сценарий, держат сразу несколько линий. Не только хогартовского толка нравственно-поучительную, фабульную, когда, например, в «Сватовстве майора» «кисейная барышня» (выражение, кстати, по замечанию Кирсановой, более позднего времени) сиганула от немолодого усача-майора, а мать хватает свою ласточку за подол, не только когда бытовые мелочи вступают друг с другом в диалог, как и одушевленные герои, у Федотова и сама живописная фактура с дотошной выделкой становится отдельным сюжетом. При этом его работы проникнуты и самоиронией, поскольку он то и дело появляется в виде одного из героев, и вместе с тем иронией по отношению к истории искусства. Ведь та самая невеста из «Сватовства...» – типаж модного тогда Брюллова (который, к слову, Федотова высоко оценил), а какие-нибудь заламывающие руки барышни из его рисунков отправляют к известным по позднему Средневековью так называемым формулам пафоса у оплакивающих Христа героинь.
В последние годы Федотов вдруг меняет регистр. Вихрь повседневного абсурда, а в его произведениях ведь все движется, все друг с другом общается, и все шумно нагнетается. То страшным зацикленной тоскливостью своего настроения «Анкор, еще анкор!», то каким-то безумством людей-марионеток в «Игроках». Эту последнюю федотовскую работу, как нам рассказали в музее, ввиду политической ситуации из Киева даже не стали просить – только слайд. «Игроки» вышли из театра жизни в театр войны. Но эскизы к ней тут и неожиданно предвосхищают экспрессивную линию уже XX века – фигура без головы, персонаж, который виден только сквозь призму, отражение жизни в зеркале…
Чужая душа, в которую Федотов вглядывался самыми известными в русской живописи жанровыми картинками, конечно, потемки. Бездна, которая может сгубить. Федотов «сгорел», как свеча, которых так много мерцает в его работах: стал безумен, и унес его плеврит. Если бы не это, может, его искусство совершило бы новый виток. Его жизнь – тоже театр, то военной службы, то мирной жизни, то недоигранной игры в тех самых «Игроках».
