Дарья Курдюкова  |
| Подруги. Из серии «НЭП». 1926. Изображение с официального сайта Галеев-Галереи |
Ильдар Галеев собрал по частным коллекциям выставку представителя ленинградской школы графики Константина Рудакова, больше всего известного своими иллюстрациями – к Пушкину, к Золя... Но кроме книжных и журнальных рисунков галерист решил показать художника, умевшего быть разным и в советское время продолжавшего художественные традиции прошлых веков.
Странная все-таки штука время – ему так легко, без особых усилий удается смещать акценты и менять восприятие. Многие в 1920-х делали карикатуры на нэпманов: и другой известный график ленинградской школы, Владимир Лебедев, у которого и отдельно «НЭП», и еще цикл «Любовь шпаны», где есть лихо отплясывающая фокстрот парочка с заглавием «Сыпь, Семеновна, подсыпай, Семеновна», и Константин Рудаков, изображавший кокеток-подружек и грузных дам при мощных, но все ж таки уступающих им в габаритах спутниках. Ножки, туфли, шляпки, сатирический взгляд на ушедших «в отрыв» персонажей, а из сегодняшнего дня он кажется не осуждением, а внимательным – и заразительным – рассматриванием. И когда идешь с выставки Рудакова, эти типажи продолжают крутиться в воображении. Может, потому, что сегодняшняя мода на танцевание свинга некоторые детали – туфли, укороченные платья, короткие стрижки – реабилитировала. А может, оттого об этом подумалось на теперешней выставке, что странным образом советские 1920-е у Рудакова сближаются вдруг с belle epoque иллюстраций к Мопассану (вот, например, дамы полусвета – «В кафе «Фоли-Бержер», и отсюда совсем недалеко до знаменитой картины Эдуарда Мане и до зарисовок Тулуз-Лотрека). Не столько даже внешними приметами, сколько ставшим, увы, засаленным словом «атмосфера».
Вообще, учитывая, что Рудаков родился в 1891-м, ему повезло. Хотя творческая активность пришлась на советское время, художнику не пришлось ни противоречить генеральной линии эпохи, ни изменять себе. Книжная иллюстрация, конечно, в СССР была эдакой лазейкой, спасением для многих. Но просто еще у самого Рудакова, видно, был такой темперамент, что ему не хотелось ни на соцреалистическую передовую, ни авангардно экспериментировать, просто он любил искусство прошлого, того мира ему в целом было вполне достаточно (хотя это не отменяет того, что он будет писать Вторую мировую – вот эскиз с несущей раненного сестрой милосердия). И вот автопортрет он пишет в рембрандтовском сумрачном колорите, а свою жену то выводит, как из камня лепит, «жесткой», тонкой линией, отчего портрет делается похож на немецкие рисунки XVI века, то ее меланхолию он кладет на холст свободными мазками Эдуарда Мане. А в детском портрете сына забрезжила романтическая растрепанность сродни портретам Кипренского. Традиции Рудаков сопрягал легко: Гамлет с Офелией у него то проникнуты врубелевской акварельной печалью, а то вдруг Гамлет напоминает величаво ступающего античного Аполлона. Гравюра с заводскими, в угольных тонах, буднями нисколько не противоречит ни напоминающим опять-таки лебедевских акварельным девушкам (у Рудакова есть даже обнаженная в кивере!), ни карикатурам на страницах «Бегемота», ни иллюстрациям к «Полтаве», ни изнуренным семьям рабочих. Ни трем девушкам с рисунка 1932 года, на котором античный мотив припущен рокайльным кокетством и пропущен, наконец, через какую-то кудрявую эскизность почерка, привычного уже XX веку, его книжной иллюстрации особенно. У Рудакова всё – рядом, и, хотя авангардистские экзерсисы, видимо, оставили его равнодушным, авангард тут задет, пусть и по касательной – в одном шарже, как тонкий и толстый, сошлись вытянувшийся до неимоверной длины иллюстратор Тырса (это ладно, он из другой оперы) и широкоплечий приземистый Малевич.
И жаль только, что среди рудаковского умения быть разным, жонглировать традициями, гнуть свою линию не нашлось тут места (или произведений не нашлось?) его ленинградским театральным работам, эскизам костюмов и грима, военного времени – «Горю от ума» или, например, «Свадьбе». Как-никак Рудаков был сыном декоратора Мариинки, и показ того, как художник переходил с масштаба книжной страницы в пространство сцены, придал бы выставке еще одну грань.
