Дарья Курдюкова Уже на уровне слов сочетание – классик «бумажной архитектуры» Бродский, галерея «Триумф» и выставка «Мейнстрим» – хочется сказать, выбивает почву из-под ног, непонятно, как все это сошлось вместе. Художник почву возвращает.
«Мейнстрим» – не самая запоминающаяся у Бродского, но важная не только для него выставка. Как поступить, чтобы быть/попасть/оставаться в обойме, быть актуальным, волнует, кажется, всех независимо от профессии. Собственно, банально повторять, и в выставочном каталоге это уже прописано Андреем Толстым, но сам показ озаглавлен так, что о название спотыкаешься, момент этот не обойти: словцо «мейнстрим» слишком броское, не про Бродского, совсем не в его духе, поскольку всегда он тянет какую-то свою нить, выясняет что-то для себя, без оглядок на актуальность – и, может, благодаря своей упертой самодостаточности остается как раз очень актуальным. Хотя это слово тоже к нему нейдет. Просто потому что Бродский создает метафоры, настроения, которые оживают поверх времен и эпох, вне их. Так и сейчас.
«Триумф» встречает укутанными в рубероид сарайчиками. Раз сарайчик, два сарайчик, считать можно долго – понятно, что отрезанная галерейной стеной, в которую сооружение уткнулось, половина еще одного из них – лишь знак бесконечности. Как бесконечный бег времени и выяснение с ним отношений. Бродя между ними, подсматривая в прорезанные на разных уровнях окошки, так что зрителю порой приходится принимать весьма невыгодные позы, видишь одно и то же.
Внутри – река Харона, пресловутый мейнстрим, поток времени и жизни вообще – мутная от песка водица, упрямо продолжающая свой видеобег без начала и конца. Все вместе и ничего. И словно ответом, в обратной временной перспективе, вспоминается другой Бродский с его «но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед: не все уносимо ветром, не все метла, широко забирая по двору, подберет».
То, что не уносимо и что не подберет метла, тут – этажом ниже: из кромешной тьмы глядят светящиеся окна, замазанные краской, поверх которой процарапаны случайные рисунки (стекла-рамы эти были несколько лет назад в проекте «Окна и фабрики» в Галерее Гельмана). То какие-то люди склонились над крошечными домами, то выросла наподобие кремлевской башня со звездой, то случайная собака сделала тоже будто случайную стойку, то промелькнули персонажи с такими ассирийскими профилями, какие мы у Бродского тоже знаем. А неподалеку – разрушенный город, умещающийся на одном столе с остовами маленьких (может, античных?) жилищ из любимой художником необожженной глины – как находка археолога. Ощущение – «по губам меня помажет пустота»… Бродский ведет свои темы, из раза в раз для него сообщение не важнее ощущения – и когда стоит в Никола-Ленивце открытая всем ветрам «Ротонда», впускающая в себя пространство и время сквозь старенькие разномастные двери, и когда «Дорога» отпечатывалась на сетчатке материализовавшимся воспоминанием-ощущением трепещущей занавески, дрожащего звона ложечки и подстаканника да геометрией временной жилой единицы кроватей-«нар», и когда в «Шарманке»-аквариуме типовой спальный район вдруг накрывает вьюгой и преображает – не район, снова ваше восприятие – в ощущение обыкновенного чуда. Мейнстрим раскрывается постепенно, у него есть – при первом чувстве, возможно, даже недоумения – если угодно, послевкусие, потому что художник режиссирует не только ощущение времени в пространстве, когда то и другое то сжимается, то разворачивается, живет между канувшим в Лету и ожидаемым, между руинированным и созидаемым, брезжущим – а то самое настроение, пограничное между памятью и фантазией, то самое, что у каждого свое. И недосказанность тут как раз помогает метафоре. Мейнстрим живет между тем, что «уже не» и еще «возможно да», впитывая ваши ассоциации, он существует здесь и сейчас. Потому что Бродский не бежит за временем – умеет его созерцательно остановить.
