Великий драматург Леонид Зорин в кругу своих великих друзей. Фото из архива драматурга
В преддверии 90-летия Леонид Генрихович Зорин опубликовал в журнале «Знамя» новую пьесу, в героине которой, кажется, не случайно угадывается одна из девушек – участниц группы Pussy Riot, и выпустил сразу три новые книги. Накануне юбилея о своих новых произведениях, о советском театре выдающийся драматург согласился поговорить с внештатным корреспондентом «Независимой газеты» Дарьей КОРЖОВОЙ. Но прежде надо сказать, что Леонид Генрихович ЗОРИН (р. 1924) – драматург, поэт, прозаик. Автор 50 пьес, среди которых – «Гости», «Римская комедия», «Варшавская мелодия», «Царская охота», «Транзит», «Покровские ворота»; романов и повестей («Старая рукопись», «Странник», «Трезвенник», «Из жизни Ромина» и многих других). Увидев интерес журналиста к фотографиям, Леонид Генрихович с удовольствием начинает рассказывать о героях:
– Очень интересная фотография: на ней Юрий Трифонов за три месяца до смерти, Габриэль Гарсия Маркес, рядом с ним его сын Рикардо, критик Карякин, Андрей Вознесенский и ваш покорный слуга. Рядом со мной сидит красавица Мерседес, жена Маркеса, следом сидит жена Карякина, потом жена Трифонова Ольга Мирошниченко и жена Андрея Вознесенского Зоя Богуславская. Большинства из персонажей фотографий нет в живых… Еще одна трагическая фотография – Ролан Быков в роли Пушкина в моей «Медной бабушке». Один раз сыграл, и невероятный скандал, даже до Политбюро дошло. Топали ногами, говорили он низок, некрасив, но на самом деле он на один сантиметр выше, чем Пушкин. По этому поводу очень ярко высказался Эйдельман, великий филолог-пушкинист: «Им бы надо было, чтобы Пушкина играл Дантес». Ролан Быков, со слов его вдовы, был в ужасном состоянии: каждую ночь он рыдал, он хотел умереть. А сыграл он гениально! Через некоторое время Олег Ефремов пробил этот спектакль и сам сыграл Пушкина. По-своему для себя хорошо, но он играл такого скорее публициста Пушкина, политического деятеля, в то время как Быков сыграл пророка, мессию.
– Леонид Генрихович, расскажите, пожалуйста, что нового выходит к вашему грандиозному юбилею?
– У меня уже вышла книга «Ироническая трилогия» в издательстве «Новое литературное обозрение», совершенно свежая, ее еще мало кто успел увидеть. Еще две книги выходят в Дюссельдорфе: второе издание «Авансцены» и, как ни казалось это забавным, сборник стихотворений. Дело в том, что стихи я не переставал писать, но никому их не показывал. А вот замечательнейшая женщина, основательница издательства «ZAZA», решила выпускать серию книг, посвященную русской словесности, – такая культуртрегерская деятельность. Так вот она сейчас вплотную занимается выпуском сборника моих стихотворений, куда войдут самые ранние стихи, написанные еще в детстве.
Кроме того, у меня назревает премьера в 20-х числах ноября. Павел Осипович Хомский, прекрасный режиссер, ставит «Римскую комедию». Состав спектакля невероятно хорош: Домициана будет играть актер Виктор Сухоруков, а Диона – Георгий Тараторкин. Эти два потрясающих артиста делают спектакль значительнее. Кстати, это будет уже седьмая работа с Театром Моссовета, и с Хомским у нас не первая встреча: он прекрасно поставил в свое время спектакль «Цитата», где играл величайший актер Леонид Марков. После смерти актера спектакль больше не ставился, поскольку заменить кем-то другим тот гениально сыгранный образ не представлялось нам с Хомским возможным.
– Но, кроме того, готовятся к выходу ваши новые литературные труды…
– Совершенно верно. В октябрьском номере журнала «Знамя» выходят два произведения: повесть «Плеть и обух», которая посвящена такой трагической фигуре, как Михаил Зощенко, и пьеса «Адвокат».
– Вы уже много лет писали почти исключительно прозу. Почему снова обратились к драматургии? Связано ли это с социально-политическими изменениями в стране: например, с нашумевшей темой – событиями вокруг Pussy Riot? Ведь сюжет пьесы, можно предположить, имеет аналогии с данной реальной ситуацией.
– В сюжет «Адвоката» положена история развития взаимоотношений адвоката с подзащитной. Ее ожидает процесс, и он назначен быть адвокатом, хотя она и не желает иметь защитника вовсе. Он начинает посещать ее в месте заключения, где, собственно, и происходит их встреча, между ними возникают отношения. Пьеса звучит достаточно остро по нашим временам. Что касается Pussy Riot – пьеса никак не связана именно с этой ситуацией, поскольку я начал ее писать раньше, чем произошли события. Вообще таких историй много. Я долго думал об этой пьесе. Но жизнь такая странная штука – сама подбрасывает аналогии. Похожая ситуация была с «Римской комедией» – цензура свирепствовала. В пьесе были такие фразы: «Как? И варвары сюда придут? – В Риме нормализация положения». Пьеса была написана в 1964 году, в 1967-м она ставится в театре, а в 1968 году СССР вламывается в Прагу. А правительство дает такую же формулировку: «Временная нормализация положения». И кто бы мог подумать! Ко мне пришли из нашего Главлита и говорят, что нужно обязательно выкинуть эту фразу из пьесы, но так как они к тому времени уже много чего вырезали из этой же пьесы, я сказал: «Запрещайте пьесу!» Каждый раз держава будет мне что-то подкидывать, а я должен поспевать. Я же не мог знать, что мы войдем в Прагу.
А теперь, видите, прошло столько лет. Спустя практически 50 лет «Римская комедия» снова ставится на сцене театра. Это очень приятно, поскольку в наш динамичный век пьеса – хрупкая материя в отличие от прозы. Драматургия плохо удерживается в репертуаре.
– А как же «Варшавская мелодия»?
– «Варшавская мелодия» оказалась живучей; у этой пьесы счастливая судьба.
– Почему, как вы думаете?
– Потому что в ней сюжетным центром является тема любви. Обреченность любви, знаете ли, – вневременная проблема. На политический подтекст уже никто не обращает внимания – главное, что люди разошлись. Вообще «Варшавская мелодия» имела нерядовой успех, спектакль прошел, можно сказать, практически всюду: и в Новом Свете, и в Старом Свете, на 17 языках. Последняя премьера была в театре «Аркос» в Лондоне, но мне по понятным причинам не пришлось отправиться туда, хотя и хотелось. Впрочем, мой сын, профессор Оксфорда, поехал на спектакль, а на следующий день встретился с артистами, так что в каком-то смысле я там присутствовал. В Нью-Йорке эту пьесу тоже очень хорошо поставили, в главных ролях – Лана Аник и Рольф Уэиксфильд, два замечательных актера, мирового класса. Блестящая работа была в свое время в Венгрии, главную роль исполнила Мари Теречик. У нас «Варшавская мелодия» шла примерно в 200 театрах. Юлия Борисова была первой создательницей образа, но не могу не упомянуть и Алису Фрейндлих. Это был несколько иной рисунок. Борисова сыграла страстную женщину и трагедию ее любви, а у Алисы Фрейндлих получилась скорее героиня, раздавленная молохом государства… И вот вторая пьеса, которая снова возродится на сцене театра, – это «Римская комедия».
– Леонид Генрихович, скажите, почему все-таки вы на какое-то время перестали заниматься драматургией?
– Драматургия, я считаю, – дело молодых. Тут нужен молодой нерв, молодой драйв. Я очень долго занимался драматургией, написал 50 пьес, но давно занимаюсь прозой, ее у меня вышло уже 10 томов. Стоит признать, что мне было легче писать прозу скорее потому, что она пришла уже на бесцензурную эпоху. Мои драматургические молодость и зрелость прошли, так сказать, в «пасти этого чудовища» – цензуры. За каждую реплику приходилось бороться, более того – за буквы. Смешно звучит, но это так. Пьеса «Дион» у меня кончалась тем, что главный герой говорил: «Ничего они с нами не сделают». После унизительных споров разрешили оставить «ничего ОН с нами не сделает», видимо, чтобы не было обобщения. Вот в таком цензурном аду нелепо, глупо, по-идиотски прошла жизнь, лучшее время, когда были еще энергия и силы. Цензура и искусство несовместимы. Говорят, что цензура дает дополнительный драйв, нерв, силу сопротивления, в какой-то степени так и есть, она закаляет характер, но это сплошные унижения, вечная борьба, не говорю уже, что эта мясорубка ускорила кончины самых любимых людей: Рубена Симонова, Андрея Лобанова, Юрия Завадского.
– Вымышлена ли история, изложенная в «Гостях»?
– Подобных историй в то время было очень много. Эта история еще смягчена. Адвоката, которого выкинули из коллегии, я знал. Нас связывали очень добрые отношения. Это был киевский адвокат Марсель Павлович Городисский, которому запретили заниматься адвокатской деятельностью. Он был большой любитель театра, как оказалось, драматургии, мой поклонник. Я стал невольным свидетелем его драмы, и она так во мне отозвалась, что я написал пьесу «Гости». Я писал ее в феврале–марте 1953 года, заканчивал в сущности, совсем скоро после похорон Сталина. Берия был еще у власти, все еще было достаточно смутно. И уже в конце 1953 года «Гостей» стали ставить. Сразу же после первого спектакля пришлось пережить разгром спектакля и пьесы. Видимо, дело было в том, что впервые оказалось сформулировано то, что было болезненно для системы, а именно – понятие «новый класс», сказано о его перерождении. Тем более все это совпало с тем, что в это же время Милован Джилас выпустил свою работу о «Новом классе». Я помню, какой горячий прием вызвал спектакль в БДТ и что было в зале после второго акта, который заканчивался репликой Варвары: «Господи, до чего ненавижу буржуев!» Конечно, безнаказанно пройти это не могло. Помню, как ко мне подвели актрису Ленинградского БДТ Елену Грановскую, ей тогда оставалось жить совсем немного, она перекрестила меня и сказала: «Боже, что с вами будет!» И все, кстати, вышло, как она предчувствовала. Примерно в тот же период Лобанов, который ставил этот спектакль в Москве, сказал мне: «Замахиваемся мы с вами на опасную твердыню, но будем с достоинством принимать события». Мы с достоинством и приняли. Мне потом не раз поминали, что я ни словом никогда не реагировал на критику, ни разу так и не покаялся. И печать неистовствовала: «молчит», «отмалчивается», тем не менее я так и не сказал, что я отрекаюсь от пьесы, что понял свою ошибку, – удержался.
– Ставили ли «Гостей» после премьеры в 1954 году?
– Их во второй раз поставил Владимир Андреев в Малом театре в 1989–1990 годах. Но, естественно, пьеса не имела уже такого воздействия.
– Как вы объясняете подобную заморозку произведения?
– Тогда это был революционный акт. Вся партийная администрация была взбешена тем, что я изобразил противоположную народу среду, которая живет своей жизнью, совершенно оторванной от жизни громадной страны. Об этом, в сущности, было сказано в первый раз, так уж получилось. 30 лет были сплошные гимны, сплошной пафос со всех театральных сцен, звучало, что в «нашей прекрасной стране можно петь и смеяться, как дети». Сейчас я, конечно, смотрю на пьесу другими глазами: она чрезмерно публицистическая, чрезмерно запальчива. Все это должно было быть выражено тоньше, художественнее, но тогда это был крик, вырвавшийся из сдавленного горла, первый крик после 30-летнего молчания. Это был, конечно, вызов, и как вызов пьеса и была воспринята всей этой политической верхушкой. Выходили целые полосы газет, посвященные этому спектаклю, постановление было принято специально. Моя фамилия стала в ту пору едва ли не нарицательной: «эти зорины», «несмотря на происки зориных». В общем, чудом не загремел. С моими пьесами часто потом так было. С «Гостями» было, конечно, жестче, потому что случилось это в первый раз, а главное – бюрократия восприняла пьесу как личное оскорбление.
Я помню, Константин Симонов, он был тогда первым заместителем Александра Фадеева, предложил мне пообедать в клубе Союза писателей на Поварской. Все смотрели на наш столик: сидит второй человек союза, о чем-то он беседует с никому не известным молодым человеком. Должен сказать, что сам Симонов вызывал у меня симпатию на фоне всей этой оголтелой шайки: Софроновы, Суровы, им подобные – это были откровенные черносотенцы, при этом малограмотные. Симонов как-никак был из князей Оболенских, чувствовалась «косточка»; и вообще в нем было много привлекательных черт. Конечно, Симонов – фигура по-своему трагическая. В нормальных условиях мог родиться очень серьезный писатель, но ему не повезло в том, что ему повезло. А повезло ему в том, что его полюбил Сталин, который вообще-то и не знал, что это такое – «любовь».
Я дебютировал как драматург на сцене Малого театра в 1949 году в чудовищное время: в год «борьбы с космополитами». В 1953-м начался медленный откат, но вообще работать тогда в литературе было словно ходить по минному полю. И вдруг появляется пьеса «Гости» и, в сущности, говорит, что появился «новый класс», который переродился. Я был молод, неосторожен, но Лобанова – хотя он был опытный – как художника потянуло. Из-за «Гостей» он потерял Театр Ермоловой, который создал. Вот о нем я до сих пор горюю, а сам все же рад, что получил этот опыт, что написал об этом явлении в этой молчаливой стране. Симонов мне тогда сказал: «У меня есть опасения, что вы натравливаете часть народа на другую его часть. Я говорю это не потому, что я человек состоятельный». Я ему ответил, что «тоже не бедный человек, просто есть явление, которое я как реалистический писатель описываю». Он отнесся с симпатией к этому. Его задушила барская любовь, шесть сталинских премий.
– Сколько вы писали пьесу?
– Около трех недель. Пьесу «Добряки» (18 лет шла в Театре Советской армии) я вообще написал за шесть дней. Конечно, это объясняется крайней молодостью, но, надо заметить, пьесы вообще пишутся быстро. Пьеса как бы выплескивается, ее можно долго обдумывать, но когда вы садитесь «сдавать текст», вы уже в состоянии драйва. Поэтому я глубоко убежден, что драматургия – это дело молодых.
Татьяна Маргулис 
