Жить, чтобы видеть – видеть, чтобы жить

Художник на открытии своей выставки. Фото с официальной страницы ЦВЗ «Манеж» в социальной сети Facebook

Пожалуй, устроенная к прошлогоднему 80-летию художника выставка «ЖИВУ – ВИЖУ» сейчас Манежу нужна даже больше, чем самому Булатову. За последний год тут произошло ничтожно мало событий, которые могли бы подтвердить притязания площадки на статус «места силы» в московской художественной жизни.

Кто бы знал, что после того как в советское время булатовские работы почти не выставляли, зато ставили гриф «Разрешено к вывозу из СССР», после того как к излету 1980-х его произведений в стране почти не осталось – разошлись, а сам он перебрался сперва ненадолго в город Большого яблока, чтобы затем остаться в Париже, после того как к юбилею Третьяковка попросила Булатова написать картину, а Минкульт не нашел денег ее купить, после того как художник свои «Тучи растут» музею подарил, после того как ему дали премию «Инновация» «За вклад», его старательно покажут на тысячах квадратных метров возле Кремля, а афиши выставки «поедут» в метро – ровно возле дверей с привычным «Не прислоняться». «Не прислоняться» Булатов средней полосой пустил поверх типичного пейзажа средней полосы с полем-деревцами, абсурдным сочетанием «уколОв» зрителя дистанцией между социальным и личным, ну или вечным, как ни назови. «Не прислоняться» – как припев к линии горизонта там, где «глаз, засоренный горизонтом, плачет», как совсем по другому поводу сказал совсем другой.

У Булатова в 1970-х «Горизонт» был «засорен» то ли орденской лентой, то ли красной дорожкой, «Слава КПСС» осклабилась буквами лозунга (на выставку привезли не работу 1975-го, а ее вариацию нулевых годов), за которыми дышат свободные облака, а «Добро пожаловать» было прописано поверх фонтана «Дружба народов», – он и не пытался обходить советские символы или шутить с ними. За то и получил ярлык соц-артиста. А его вообще-то интересует «Картина», она ему даже важнее «Живописи» – как попытка выйти за границы социального. Которое хотя и маячит без конца, но от жизни отделено, отдельно. И его картины – они предлагают обстоятельства, в которых жизнь можно стараться выстроить по-своему. По крайности для Булатова искусство ведет к освобождению, картина – его собеседник (прежде окончательного варианта появляется много эскизов, где он ищет – на ощупь – композицию и верную интонацию – слушает, что картина ответит), как и зритель, кстати.

Хотя начиналось иначе. Школой Булатов считает общение с Фальком и с Фаворским – куда больше, чем учебу в косной Суриковке. Первый ненадолго промелькнул в ранних вещах мерцающим колоритом пастозных мазков, второй… может, в разговорах с ним и отшлифовался булатовский стиль и интерес к пространству и к жизни в нем шрифта и слова.

Картины он именно что строит. Строит рассудочно, и всякое композиционное смещение – смысловой акцент. Будь то эскизы к картинам «Разрешается – запрещается» и «Запрещается и разрешается» (неосуществленным в 1983-м, как неразрешенный вопрос), где слова то, как шпаги, воинственно сложены крест-накрест, то проступают друг сквозь друга. Будь то холст со «Странником», где на нас невесть откуда выходит Олег Васильев (тот самый, с которым Булатов с 1959-го ради заработка иллюстрировал детские книжки, которые теперь переиздают как раз из-за картинок – «Кота в сапогах», «Спящую красавицу»… – и с которым входил в Группу Сретенского бульвара), трижды «осененный» советским гербом, что парит в пейзаже – или он же, уходящий в «Туман» по левитановским мосткам, или шоссейная «Дорога», мчащая в пустынное далеко средней сплошной.

Получаются эдакие «качели», кружащие возле его взятого из строчек Всеволода Некрасова кредо «Живу – вижу» (в Манеже – второй вариант работы 1999-го) – обещания художника наблюдать. По его словам, именовать. «Качели», в обсуждениях искусства толкающие то к «Лувру. Джоконде», где зрительская толпа почти «потопила», закрыла собою леонардовский хит, то к свежей работе «Картина и зрители». Там, наоборот, народ в Третьяковке, созерцая обязательный пункт – ивановское «Явление Мессии» – в какой-то момент сам как будто становится частью густонаселенного полотна, и граница между картинной и настоящей реальностью размывается. «Качели» берут XX век в скобки в зале со «Славой КПСС», Брежневым в «ореоле» флагов советских республик и герба СССР, с тем самым хрестоматийным «Горизонтом», с «Революцией-Перестройкой» – «обрамляя» все это «Русским XX веком». Где в версии 1990-го над вечным покоем церкви с накренившейся луковкой, над красной излучиной реки расчертили красный же фон неба белые цифры XX. И где в 1998–1999-м в том же пейзаже и церковная макушка выправилась, и река с небом привычных цветов, только красная XX «выпрыгнула» прямо на нас, как прутья решетки. Куратор Сергей Попов простой хронологический принцип ретроспективы драматизировал пространственными рифмами: картины, оставшиеся сбоку или «дышащие» вам в затылок, становятся комментариями к той, перед которой вы стоите.

Булатов сталкивает красный цвет с синевой неба, вынимает из пейзажа фигуры или вставляет в него гербы, а между тем запросто пишет венецианское оконце, за полупрозрачной занавеской которого томится дневная сиеста, он карандашом по холсту выводит бледные неприметные городские виды, вступает в диалог с Мондрианом и в 2009–2011 пишет «Дверь», откликаясь на «Красную дверь» Михаила Рогинского, только у Булатова нет ручки, из черного по черному едва проливается струйка света. То ли есть выход, то ли нет его, но как всегда нужно к нему стремиться. Что-то важное он про нашу жизнь понял еще раньше, еще 40 лет назад. Сегодня это накатывает снова.