Марина Гайкович
Сцена из «Войны и мира». Фото Натальи Разиной предоставлено пресс-службой Мариинского театра
В Мариинском театре прошла премьера оперы Прокофьева «Война и мир», ее авторы – режиссер Грэм Вик и художник Пол Браун – обличают пороки современного общества. Это публику задевает: на поклонах истошные вопли, то ли приветственные, то ли порицательные, несутся с галерки, партер, заметно поредевший за время второго акта (сбегали – как жители столицы в 1812 году), хлопал то ли вежливо, то ли остолбенело. Сошлись в одном: исполнители главных партий и Валерий Гергиев были встречены овациями, абсолютно заслуженными.
Неизвестный год. Может, 1812-й, а может, и 2014-й. В воздухе – острое, болезненное ощущение катастрофы. Первое, что открывается взгляду, – огромный танк, он то и дело возникает на стыке картин, а то и поперек действия. «Нужно верить всей душой в возможность счастья» – строчка, написанная мелом на грифельной доске, теперь будет сопровождать князя Андрея до 11-й картины, где он своей рукой выведет «Меня не будет»… Сцена прощания – и прощения – трогает до слез, так что все предыдущие 10 картин кажутся лишь вступлением к одному этому дуэту.
Мир, который создают Вик и Браун, рисует бездуховное общество потребления, как на икону молящегося на рекламный плакат сумки а-ля Луи Виттон. В финале огромный ридикюль с заветными буквами вывезут (вместе с картиной Ватто – искусство должно возвратиться на родину!) из разграбленной Москвы французские солдаты. Символ этого общества – сексапильная и беспринципная Элен Безухова (Мария Максакова), и тут роль, как говорится, нашла своего идеального исполнителя. Она подчиняет себе все и вся. И вот уже Наташа распускает девичий хвостик и меняет белое бальное платье на блестящую «вторую кожу», а балетки – на шпильки из рук патронессы. Кстати, тут художник позволил себе сделать визуальным символом «мира» сам Мариинский театр: дом Безуховых копирует ониксовые стены и люстры Мариинки-2, а диванная Элен – туалетную комнату. В противовес – ничуть не более привлекательный образ насквозь прогнившего старого мира – в доме Болконского-отца. Лакеи, чуть стоящие на ногах, снимают пыль с портьеры, копирующей занавес исторической сцены театра, сам папаша, в котором с трудом узнается бас Михаил Петренко, выезжает в инвалидной коляске, чуть прикрыв исподнее пледом. Впрочем, здесь авторы против романа практически не грешат, но княжна Марья, толстовский символ добросердечности и благоразумия, пусть и за маской отстраненности и холодности, здесь превращена в редкую стерву.
Гостей на балу встречает народный хор и плакат с колосящейся пшеницей, лакеи – в противогазах (привет юбилею Первой мировой?), вальс – тот самый, щемящий первый вальс Наташи – гости танцуют в защитных масках и т. д. Валерий Гергиев в разговоре за кулисами после премьеры подчеркнул, что ему тоже довольно сложно принять эту концепцию, порой идущую вразрез с авторами (Толстым и Прокофьевым). Но отметил при этом одну важную вещь: «Не к чести нашего общества, гораздо более традиционный спектакль Кончаловского (речь о его постановке «Войны и мира» в Мариинке. – «НГ») как раз и был обличен в излишнем патриотизме. Не будем кривить душой, у нас есть прежде всего тут проблемы», – сказал маэстро, предвосхищая вопль общественности по поводу новой продукции театра.
Когда весь этот мир накрывает весть о приближении Наполеона, когда наконец осознается неизбежность трагедии и жуткий рекламный глянец сменяется изображением тысячи человеческих лиц, вздыхаешь с облегчением. Пусть и осознавая, что сцена эта, подкрепленная гениальной музыкой Прокофьева, обрушивающим на слушателя колоссальную звуковую массу, – начало конца.
Дальше – камуфляж, танки, подвешенные на тросах трупы, миллион гробов, процессия с венками – и до последнего момента никакого признака врага, словно воюют с невидимым противником или – еще жестче – сами с собой. И никто не вспоминает о первоисточнике, о том, что это была за война – в 1812 году, о том, какая шла война, когда Прокофьев начал свою оперу. Здесь – все обвиняемые. Кутузов (Геннадий Беззубенков). Его привозят в деревянном ящике на грузовой телеге, выгружают около стойки спикера, задергивают красную кулису. Кукла. Марионетка. Щелкунчик. Болтун. Совет в Филях. Он спит, пузом кверху. Проснулся, сдал Москву. Деланно поразмахивал руками на знаменитой арии – прекрасная прокофьевская музыка убита. Тут сложно не удариться в (пусть и напускной) патриотизм, объявив, что это возмутительно. Возмутительно. И как ни силишься оправдать намерения постановщиков, нащупать их мысль не выходит. Вот сюда бы тех, кто «забукивал» спектакли Чернякова в Большом, нет – терпим, публика интеллигентная, дает художникам возможность высказаться. Наполеон, кстати, тоже показан карикатурно (Василий Герелло восхитительно играет амбициозного карлика), но за это пусть французы на своих соседей обижаются.
А вот сцена встречи Наташи и Андрея – очень сильная. Она оплакивает его труп (или какой-то другой труп, в пластиковом мешке), он – отходит в иной мир, этот диалог, самый главный в их жизни, – нереальный, но каждый слышит голос возлюбленного.
Две главные роли исполнили в спектакле дебютанты Аида Гарифуллина и Андрей Бондаренко, и это огромный рывок для каждого из артистов. Контрапунктом дуэту – навязчивое пити-пити (у Прокофьева – предсмертные видения умирающего Андрея), это стоны других жертв войны – одиноких женщин, с фотографиями погибших мужей в руках. Проблеск надежды, какой-то светлый луч появляется только в самом финале, когда Наташа пробирается сквозь толпу и протягивает руку Пьеру Безухову (Евгений Акимов), абсолютно раздавленному своими поисками правды. Светлый луч в темном царстве, по классику.
Санкт-Петербург
