Дарья Курдюкова
Люди Бориса Кочейшвили.
Фото с сайта Русского музея
«Ой, речка-то какая большая!» – «раскалывает» Кочейшвили разговор пополам, отвлекаясь взглядом в большое окно скорого Санкт-Петербург–Москва. Включился художник, перебивающий в нем поэта, а в том – замечательного рассказчика. Рассказывать Кочейшвили может обо всем на свете. О своем друге режиссере Юрии Погребничко, которого, кажется, боготворит (хотя с ироничным Кочейшвили слово это не вяжется). О том, как снимался у Александра Наговицына в фильме «То мужчина, то женщина». О том, как после празднования одного из своих дней рождения очутился в Ленинграде, поскольку это оказалось дешевле, чем взять такси до Жуковского… Говорит спокойно, тихо и всегда эдак с юмором отстранения. Как наблюдатель, подмечающий детали и из нескольких штрихов собирающий историю. В произведениях, привезенных в Мраморный дворец преимущественно из мастерской художника и еще из частного собрания, другая оптика и деталей немного, но это тоже – рассказы.
Работает Кочейшвили акрилом на оргалите. Оргалит, во-первых, несравнимо дешевле холста, а кроме того, говорит художник, ему, многие годы занимавшемуся графикой, важно чувствовать сопротивление поверхности. Пишет он, как и положено, пейзажи, натюрморты, людей вообще да семейные сценки в частности. Ну и женщин, конечно. Их много. Они гуляют с ангелом, нянчат детей и сидят вокруг страшного квадрата черного люка… Дамы Кочейшвили изящны и условны своей статуарностью (Майолю он предпочитает Джакометти, но это – в скобках): они и напоминают скульптуры, что утратили раскраску и конкретность облика – даже черты лица. То ли античные Афродиты, то ли бесплотные тени, то ли вообще музы, что даже воды набравши в рот, просто есть – и всё тут. Его пейзажи условны тоже, они сложены чередованием цветных полос и пятен, и им довольно одного главного мотива – дома или реки.
Окончивший в 1960-х Училище памяти 1905 года и затем 10 лет занимавшийся у Евгения Тейса в Экспериментальной студии офорта Игнатия Нивинского, Борис Кочейшвили теперь и в живописи, как в графике, идет от линии и силуэта. Не нужен четкий образ, если есть поэтичный абрис. Один из них – у «Белого моря», вязко растекающегося по ландшафту, как остывающее молоко. Вспомнится вдруг левитановское «Над вечным покоем» и верлибр Кочейшвили: «Исаак Левитан/ над вечным/ покоем/ а я что».
Но самое удивительное в «Простом лете» – рельефы. Этикетки со словами «Фанера, гипс, ПВА, акрил» мало что говорят об этом жанре Кочейшвили. Пожалуй, это картины, вырвавшиеся в третье измерение, такие 3D. Вышедшие за рамки – несильно, барельефом, но так, что теперь свет заиграл с тенями, а рукотворность вещей – мастихин свободно фланирует из края в край, но оставляет недопроявленность, и видно, как движется рука автора – подчеркнута еще больше, чем в живописи. Белые на белом, тут соседствуют «Барокко и конструктивизм», отсылая уже к другим поэтическим спорам про овал и угол.
Его опусы тянет назвать метафизическими, но не в смысле внешнего подобия городам Джорджо де Кирико или натюрмортам Джорджо Моранди, а по ощущению особо звучащей пустынности. Только у Кочейшвили нет серьезности, и притязаний на обобщения нет – каждый персонаж все ж таки занят своим делом в своем небольшом мирке.
Впрочем, сказав, закруглив, понимаешь, что это не всё, что Кочейшвили в эти рамки не помещается. И экспозиция (курируют ее московский искусствовед Тамара Вехова и старший научный сотрудник отдела русской живописи XIX–XX веков ГРМ Алиса Любимова, пространство оформлял заведующий этим отделом Владимир Леняшин, а ставить свет приехал из Москвы Николай Воробьев, который раньше работал в Третьяковке) показывает эту перспективу выхода очень ловко, в каждом зале оставляя выбивающиеся из общей линии акценты. Вот среди рельефов с архитектурой, девушками, натюрмортами «вообще» – один вдруг покажет близко-близко лица «Чудаков». В другой комнате меж светлыми, меланхоличными пейзажами вспыхнет красно-зеленым «Дом Вагнера». В третьей в окружении опять же «вообще» персонажей приютится «Ангел», и его лик на парадоксальном контрасте с человеческими лицами трактован портретно, почти реалистично.
А про речку вначале вспомнилось из-за непосредственности, незамутненности кочейшвилиевского взгляда. Из-за ребячества, которое так нужно пишущему человеку – что художнику, что поэту.
Санкт-Петербург–Москва
