Дарья Курдюкова
Жертв репрессий Борис Мессерер снова вспомнил в 2011 году. Инсталляция «Обыск». Фото автора
За столетие, прошедшее с тех пор, как футуристы кинули в музеи презрительное «кладбища», слова эти навязли на зубах, растеряв зубодробительность и эпатажность. Хотя мысль о чем-то скучном музейном – в противоположность театру, который сиюминутен в лучшем смысле слова, жив, пока эфемерен, память о нем можно хранить десятилетиями, но ему претит даже намек на консервацию – она жива.
Но теперешнюю выставку с театром сближает не только главный герой, но вся сценография пространства (куратор – заведующая выставочным отделом Третьяковки Нина Дивова): в отличие от простого сборища работ, каким, увы, часто у нас оказываются экспозиции, теперешнему показу сообщили динамику, внутреннее развитие, которое, как музыкальная тема, то нарастает, то сходит на нет.
Это движение пронизывает три очень разных зала, где Белла Ахмадулина и пастозные холсты Сванетии и Прибалтики 1960-х (колоритом, неспешным строем напоминающие то вильнюсские рисунки Добужинского, то Европу с картин Марке и Вламинка), полупрозрачная влага акварельной Тарусы, достоевщина угольного Петербурга и макет памятника узникам Вятлага. Где все о России – как все о любви к Белле, в ее день рождения Мессерер открыл выставку. И вот в первом зале ее парадные, крупноформатные портреты и одновременно инсталляция-посвящение знаменитому альманаху «Метрополь» с немолчными раструбами граммофонов и стоящей между ними фигуркой поэтессы. Потом появятся тексты ее стихов, которые как «слово, в музыку вернись» зазвучат наконец в маленькой последней комнатке ее голосом, наполняющим пространство теперь уже с очень камерными акварельными портретами 2000-х.
Умение держать цезуры и подхватывать начатые мотивы превращает ретроспективу в драматургическое действо. Одну из самых известных своих инсталляций – «Реквием по Венедикту Ерофееву» (2000) – Мессерер аранжирует по-разному, сейчас груды грубо сбитых ящиков с органом бутылей и бутылочек, несущих тонкие свечи, напоминают уже не орган, а мавзолей. Кремль возвращает к первым строчкам Веничкиной поэмы («Вот и вчера опять не увидел, а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест»), и зазвучавшая здесь тема откликнется у Мессерера потом в «Обыске» страшной тишиной. А пока прелюдией к «Реквиему» стали офорты (на изобретенном художником «Царь-станке» можно сделать десятки прогонов и оттенков) – метры, «заставленные» керосиновыми лампами (с маршрутом Москва–Петушки), пилами… Входишь в другой зал, тут тоже преамбула, но иного толка – вокруг холсты с балеринами, абстракции, и на полукруглой стене-«ширме» гравированные «Танцы в стиле ретро» (1990-е), «скрещенья рук, скрещенья ног», превратившиеся в чувственный гротеск бордового фокстрота. Когда огибаешь эту стену, только что игравший бешеный ритм обрывается оторопью «Обыска». Инсталляцию о жертвах политических репрессий Мессерер сделал в 2011-м и впервые показал сейчас – вот где аукнется Кремль. Старорежимный быт, фотографии в деревянных рамках, желтый абажур домашнего уюта, красиво-громоздкий буфет… опрокинутые венские стулья, бесконечным потоком сыплющиеся из разоренного шкафа книги. Ужасный, конвульсивный звук, переданный оцепенением застывших предметов. Жизнь рухнула. И это - без подготовки после той, во всю прыть мчавшейся жизни танца. Но и без надрыва. Люди уходили, оставляя пустоту, – над изувеченным интерьером поднимаются кресты с тюремными рубахами и фотографиями фас-профиль: Флоренский, Мандельштам (тут – как в его «И звучит по рядам шепотком»), Мейерхольд… Вспоминаешь финальную сцену «Гамлета» у Някрошюса: о череп, а потом о барабан медленно стучат капли (капать на голову, кстати, в далекие времена было пыткой), Гамлет подносит ладонь: «Дальше – тишина».
И все-таки Мессерер не делает мрачную выставку, отяжелевшую от политических аллюзий, хотя важно, когда и как он вспоминает общее прошлое. В музее дальше – не тишина – голос Беллы Ахмадулиной и легкое дыхание акварелей…
