Наталия Якубова
Не античные герои античной драмы.
Фото Георга Соулека предоставлено пресс-службой
венского Бургтеатра
И в Бургтеатре – тоже вроде «античный сезон». Рядом с «Троей» худрука Микаэля Хартмана появились «Электра» Микаэля Тальхаймера и премьера новой пьесы Эльфриды Елинек «Тень (Эвридика заговорила)», в режиссуре того же Хартмана.
Взяв драму Гофмансталя, Тальхаймер словно стремится доказать, что этот текст – совсем не то, что мы представляем о нем по опере Рихарда Штрауса. В опере все – движение, в ней словно воплощены те навязчивые телесные образы, которыми до предела начинил античный сюжет современник Климта и Шиле. Тальхаймер же заточил героев в узкую и косую щель в сплошной стене, перекрывшей всю сцену (сценография Олафа Альтмана). Втиснуться в этот проем за раз может максимум два человека, да и пробраться откуда-то из глубины сюда не просто: уж очень крут наклон. Зависнуть тут навсегда, как судила себе Электра (Кристиана фон Пельниц), – значит ли выработать в себе новый центр тяжести? Не давать себе забыть о чем-то ненормальном, глубоко противоестественном, пропустить эту мысль через свое тело, держать это тело в беспрестанной готовности – к мщению?
Электра приходит к могиле Агамемнона – он что, здесь замурован? Могилой становится сама эта щель, могилой, чье посещение нужно не для того, чтобы «примириться с мыслью», а для того, чтобы с ней никогда не примиряться. И какое это «посещение», если Электра сюда сама себя словно заживо погребает, словно все вновь и вновь примеряет на себя этот косой склеп, косой гроб?
Несколько лет назад Тальхаймер поставил в берлинском «Дойчес театр» «Орестею», повторив и переосмыслив образ глухой и безликой стены, царивший когда-то в легендарном спектакле Петера Штайна. Стена отталкивала от себя, совсем к себе не манила – нечем было манить; дом этот – бесприютен; в нем так и не образовалось настоящей семьи, потому что и Агамемнон не дорос до роли отца, и Клитемнестра – до роли матери. Образ этого дома не нес в себе памяти даже о когда-то существовавшем (хоть теперь и нарушенном) порядке. В сегодняшней «Электре» то, что сдавливает с двух сторон щель – в своей безжалостной массивности, в своей монументальной упорядоченности, – становится образом разрастающегося, экспансивного не-мира.
При всей эффектности формальных решений этого спектакля, однако, нельзя не заметить, что – в отличие от своей «Орестеи» – Тальхаймер тут словно убегает от тех каверзных вопросов, которые задают сегодняшнему театру античные сюжеты, мешая видеть в Электре однозначно героиню (как принято было когда-то говорить, героиню самоотверженной борьбы с тиранией и произволом...). Ведь кто-то может заметить – и не без оснований, – что весь сюжет, как ни крути, пропитан мыслью о том, что не надо копать, кто прав, кто виноват в конфликте между Агамемноном и Клитемнестрой – надо просто во что бы то ни стало восстановить патриархальный порядок. Что он – это норма, а все остальное – отклонение. А вот с этой мыслью далеко не все сегодня автоматически соглашаются.
Ну так вот, то, что мы видим в спектакле «Тень», напротив, представляет собой результат уже очень далеко зашедшей феминистской критики всех тех структур, что завещаны нам античностью. Орфей тут эстрадный певец, что-то однозначное и пустое, паразитирующее на своей трагедии; в то время как Эвридика столь многолика, что может быть представлена не меньше чем целым хором женщин, в одной из которых – большой муляжной кукле – легко можно узнать и саму нобелевскую лауреатку.
В оригинале текст пьесы Елинек – безразмерный монолог Эвридики; понятно, что все написано под знаком протеста против отнятого когда-то у женщин голоса, отнятой у них субъективности – что столь наглядно воплотил знаменитый миф... Смерть Эвридики дает Орфею вдохновение, приносит славу. Эвридике отведено место объекта, точки приложения вдохновения. Что, если она, однако, не только объект? В чем суть ее «теневого» существования? Елинек отвечает, отвечает подробно и многосложно, выстраивая особый, располагающийся вне рамок патриархальной культуры образ женской креативности – креативности невозможной, убегающей от того, что считается «полновесным бытием» в сферу призрачную, в сферу какого-то двойного отрицания, дважды вывернутой наизнанку реальности... Ее Эвридика чувствует, что что-то вдруг сбросила, от чего-то освободилась – но и что ее отбросили, от нее ведь тоже освободились. Что она что-то оставила позади – но и сама навсегда останется «отстающей». Настоящая ли это свобода или жалкая уловка, жалкий суррогат?
Спектакль Микаэля Хартмана превращает все эти размышления во вполне удобоваримое попурри из эффектных парадоксов, приправленных эстрадными номерами Орфея. Самый смешной из этих номеров происходит за сценой и транслируется из буфета: на каждый из вопросов знаменитого элвисовского шлягера Are You Lonesome Tonight? шумная стайка Эвридик с нарастающим возмущением говорит свое твердое Nein! И как можно было подумать, что эти сбежавшие тени хоть кого признают своим хозяином?
Размах, с каким идет популяризация творчества Елинек, и радует, и пугает. Спектакль представляет великую Эльфриду как гениальную комическую старуху. В театральной иерархии – наверное, это повышение. Но есть еще и гамбургский счет... В той, «теневой» во всех смыслах экономике эстетических удовольствий Эльфрида/Эвридика вряд ли нуждается в подобных авансах.
Вена
Дарья Гармоненко