Вогнали в краску

Ольга Свиблова показывает, как по цветным снимкам можно читать историю повседневности и историю страны вообще.
Фото автора

«Первоцвет. Русская цветная фотография» в Музее фотографии Амстердама – ранняя птица в культурной программе Года Россия–Нидерланды. Сделанная директором нашего Мультимедиа Арт Музея Ольгой Свибловой и Еленой Мисланди выставка иллюстрирует, как цветное искусство светописи начиналось с элементарной подкраски в 1860-х и к ней же вернулось во второй половине XX века, но эти перемены уже иначе красили эпоху.

«Первоцвет» – условность. Хотя для Амстердама с подснежниками, тянущимися к скупому солнцу и сероватой вате облаков, впитавших и голубые мазки неба, и желтоватые отсветы того самого редкого солнца (как на картинке, скажет приезжий, вспомнив пейзажи знаменитых голландцев), с круглогодичными россыпями тюльпанных луковиц на базарах, она, конечно, подходит. Когда московские журналисты приехали на выставку, в городе снежило и дождило, вторя его природной почти что монохромности, а тут раз – и фотокарточки наливаются цветом. Экспозиция композиционно рисует дугу. Стартует ранними чопорными карточками с подкрашенными то акварелью, гуашью да маслом, то анилином портретами, когда фотография, чувствовавшая в своем младенчестве некую робость, будто пыталась притвориться живописью, и завершается саркастичной серией «Лурики» фотографа-концептуалиста Бориса Михайлова. В ней такие же застылые портретируемые – то два морячка, то первоклассница с гигантскими георгинами – старательно позируют для вечности, окрашенные смачными, аки уорхоловские, пятнами. А лицом к лицу с михайловскими героями – радостные отдыхающие на курорте запечатлены и подцвечены (для яркости и неувядаемости впечатлений) безымянным мастером. «Первоцвет» описал дугу и в том еще смысле, что сюжет этот Свиблова уже опробовала несколько лет назад в Москве, на большей площадке и с большим размахом, но тогда что-то ее не вполне удовлетворило, поэтому сейчас на это посмотрели свежим взглядом и попытались докрутить. Голландцы, в свою очередь, обещали Москве показать натюрморты своих современных фотографов. Так что за цветочками будут ягодки.

Свиблова неутомимо рассказывала приехавшим в те же дни американским и европейским критикам о своей идее, вытягивая на поверхность внутренние переклички и малознакомые биографические детали. Будут ли они считываться обычной публикой – вопрос, но люди даже в будний день приходили – значит, интересно. Казалось бы, обычное дело – развитие технических приемов, вогнавших краску в фотографию, оказывается отражением тех перемен в жизни, что выходят далеко за пределы искусства. Ну, самое очевидное – налившаяся красным соком советская съемка, где флаги и парады – дело пропаганды строя, где олицетворение этого строя, вождь народов, сам утонул в красном ворохе цветов – так Дмитрий Бальтерманц снимал похороны Сталина (работу эту, кстати, тогда не напечатали). Потом тот же красный, растворяясь в деталях повседневной жизни, отступит на второй план, промелькнет в снимках с Хрущевым, зацепит взгляд в модных шляпках на витрине, отзовется – но уже почти не значащим ничего эхом – у того же Бальтерманца в «Мужском разговоре», где такая хорошая большая и простая баба в красно-оранжевой кофте что-то вопит, очевидно, болея, на стадионе, а за ней сидит мужчина, покрывший голову носовым платочком, и в этой непосредственности лиц дышит другая жизнь, тоже на трибунах, но на других и, очевидно, уже в оттепель.

Тиражируемость фотографии оценили давно, еще в конце XIX века Церковь видела свою миссию и в том, чтобы, обзаведшись собственными (!) фотостудиями при монастырях, продвигать православие в мир подкрашенными видами церквей. Царь же свою миссию видел в том, чтобы освещать жизнь всей большой империи, и для этого уже ему пригодился Сергей Прокудин-Горский, сделавший технический шаг вперед, к изохромам и к полноцветным изображениям. А потом на смену менее динамичной имперской жизни рванула советская – вместе с утопическими надеждами авангарда, с конструктивистскими ракурсами Родченко, в которых есть почти физическое ощущение движения. Этому чувству жизни, желавшей скачками мчаться вперед, история дала фотомонтаж, еще больше обостривший «скорость» родченковских опусов. Но через оптику считывалась не только большая жизнь большой страны, но и судьба стоявшего за объективом. Тут между строк сквозит и про то, как приходилось приспосабливаться к новому строю пикториалисту Василию Улитину, у которого после мягких дымчатых пейзажей вспыхнул вдруг как красная тряпка щекастый красноармеец. И про то, как, напротив, экспериментатор Родченко в 1937 году рискует, в немыслимой для того времени как раз пикториальной манере снимая оперу «Руслан и Людмила»…

Все это было задолго до цвета в сегодняшнем понимании: в Союзе до конца Второй мировой цветные снимки были редкостью, возможной благодаря немецкой и американской пленке. Своя цветная диапозитивная пленка появляется в широком ходу, становится доступной только в 1960–1970-х. Фотография вздохнула свободнее, и теперь уже претендовавшая на благородство подцвеченность ее младенческих лет перевернулась, обратившись либо в анонимную массовую продукцию, либо в китч Бориса Михайлова. История завершила круг.

Амстердам–Москва