Она и ее падчерица

Трудно приходится Енуфе в спектакле Чернякова.
Фото с сайта www.opernhaus.ch

Пока оперы Яначека остаются в России экзотикой, европейские театры соревнуются в постановках «Енуфы», «Кати Кабановой», «Из мертвого дома»... Все это чувствовалось на премьере в Цюрихском оперном театре. Вступающий в свои обязанности музыкального директора Фабио Луизи предложил тонко нюансированную трактовку; оркестр был поистине одним из действующих лиц спектакля, заставляя вспомнить, что Яначек – еще и великий симфонист.

«Енуфа» – опера, уходящая корнями в XIX век и открывающая век XX. Все в ней двойственно. Яначека вдохновила современная ему драма Габриэлы Прейссовой – но пока он работал над ней, с 1894 по 1903 год, кажется, драма уже стала историей, а композитор пережил, наверное, нечто подобное тому, через что прошел Лев Толстой, работая над «Анной Карениной». Написанная в порыве обличить ханжеские порядки моравской деревни, драма стала рассказывать о другом: о иррациональной жестокости страстей.

Двойственность оперы и в двух ее заглавиях. По пьесе она названа «Ее падчерица». На европейских сценах скорее известна как «Енуфа». Может, так и к лучшему. Перевод не передает того – присущего оригиналу – оттенка вверенности неродной дочери ее приемной матери, столь важного для всей коллизии. Чешская же pastorkyna заставляет вспомнить и ответ Каина: «Разве я сторож брату моему?» Мачеха Енуфы именно что изо всех сил старается быть настоящим сторожем. Но и она впадает в Каинов грех.

Чтобы избежать ненужных ассоциаций, назовем героиню Она (коль скоро Енуфа – Ее падчерица; а для осовремененной версии Чернякова совсем не подходит старорежимное «Дьячиха»). Так вот, в пьесе Прейссовой и в опере Яначека Она, не зная, что Енуфа уже беременна от беспутного Штевы, ставит перед тем невыполнимое условие не пить целый год, затем, узнав правду об их связи, скрывает Енуфу, а затем и родившегося младенца. Она уже готова смириться и соединить любовников, но от Енуфы теперь отказывается сам Штева. На глаза отчаявшейся матери-мачехи попадается неудачливый соперник Штевы Лаца – но и тот, узнав о ребенке, готов отказаться... И тут у Нее вдруг вырывается, что ребенок, хоть и родился, но уже умер. Теперь остается только осуществить случайно сорвавшееся с языка...

В опере Яначека, пожалуй, проявлено то, что в пьесе заложено скорее непреднамеренно: материнское отношение Ее к Енуфе, такое хорошее и правильное, такое идущее даже на жертвы (ведь она по-настоящему верующий человек, она как раз не ханжа, и взять на себя такой грех для нее не шутка), выключено из круговорота природных страстей, которые выше морали. В этом круговороте Енуфа – мать, продолжательница рода. Как миллионы таких же Енуф, природа заманила и ее в свою ловушку, дав обольститься любовью мужчины, затем разочароваться, – но взамен дала большее, нечто еще более необъяснимое, еще более бескорыстное и не в пример более возвышенное: любовь к ребенку. А Она – вне этого круговорота; Она – хранительница морали; Она – уповает на какую-то более осмысленную жизнь...

В спектакле Чернякова не только Она и Ее падчерица сравнялись по силе напряженной экспрессии (обе – удивительные, как вокалистки и актрисы: Микаэла Мартенс и Кристина Ополайс); рядом, как в климтовском фризе, появилось столь же важное видение старости. А круговорот оказался заменен движением по вертикали. Движением, которое, увы, не придает возвышенности. Не знаю, стоит ли подозревать режиссера в знакомстве с основополагающим феминистским трудом – «Безумной на чердаке» Сандры Гильберт и Сюзан Губар, но в цюрихском спектакле таких чердаков, отведенных женщинам, что «не состоялись», даже несколько.

Спектакль начинается с обнаружения двухъярусной конструкции (декорация Чернякова, свет – Глеба Фильштинского). Внизу томятся Енуфа и ее бабушка (Ханна Шварц, прекрасно компенсирующая второстепенность своей вокальной партии драматической игрой). Первая – в девическом возбуждении, вторая – в старческом маразме. Наверху: напряженно смотрит в окно своей пустой и чистой комнаты монументальная и цельная – Она. Ближайшей кандидаткой быть изгнанной «на чердак» кажется бабуля, активно переживающая свое старение при помощи косметических процедур и экстравагантных боа.

Но дело поворачивается по-другому, и декорация второго действия, приоткрывая поначалу все тот же порядок нижней гостиной, едет вниз... И вот, где сиял начищенный пол верхней комнаты, мы видим разбросанный мусор, бутылку с водой, закупленные коробками памперсы, наконец, видим уже и складную детскую кроватку... Сюда выселена Енуфа.

Однако это изгнание – не последнее из возможных. Очнувшись от тяжелого сна, во время которого пропал ее ребенок, Енуфа ползком пробирается по лестнице вверх. Она почти близка к разгадке, но дверь на самый верхний этаж закрыта. А там, в самой светлой комнате, Она – качает ребенка! Она (вновь?) переживает приемное материнство; и кажется, будто вся история с ребенком умершим была подсознательно подсказана только этим – желанием возродить материнство, греховное в своем собственном, просветленном, оторванном от мира варианте.

Но Она оказывается плохим сторожем взятого на попечение ребенка. Пока там, внизу, собирается заново образ Енуфы – добропорядочной жены добропорядочного Лацы, старушка в страусовых перьях, шаря по чердакам, обнаружит сначала брошенное чистилище греховных душ, а затем – вознесенного наверх младенца. Из этой топографии старушка делает свой вывод: отпускает душу младенца в небеса... Его тело найдут в снегу, – а Она найдет лишь пустую комнату с открытым окном, в которое льется холодный свет Вечности. Той вечности, которой Она так боялась лишиться...

Кажется, этот же бесстрастный свет звенит и в последних словах Енуфы – у Яначека это знак прощения и примирения; здесь же Енуфа завораживает им Лацу и, обещая остаться с ним, его выпроваживает. В последние минуты спектакля, под заключительные звуки оркестра Черняков говорит еще одно свое решительное «нет» идее всепрощения. Только что, при людях, мачеху простив и поддержав в страшную минуту покаяния, теперь Енуфа, возвращаясь на свое место за столом, грубо оттаскает Ее за волосы. И вновь сядет напротив, с прямой спиной и положив руку на колено. Нет сомнения – она намеревается сидеть так до скончания века, леденя своим взглядом свою неудавшуюся мать. За закрытыми дверьми. В аду.

Цюрих