Григорий Заславский
Люстру давно придумал художник Давид Боровский для спектакля в Театре на Таганке. Тогда ни люстру, ни спектакль публика не увидела.
Фото предоставлено пресс-службой театра
«Москва – Петушки» – трудно, наверное, подобрать среди диссидентской, сам- и тамиздатовской литературы равную этой книгу – в ней чуть ли не самыми нецензурными были те самые 5–10 слов на всю поэму. Но при советской власти ее так и не напечатали. В Студии театрального искусства поэму Венедикта Ерофеева поставил Сергей Женовач.
А почему не печатали? Бог знает. Почему в Солженицыне сразу же заподозрили врага, а Распутина сочли своим? Пьянство ходило при советской власти в числе редких разрешенных пороков – пьянство можно было высмеивать, признавалось, что такой недостаток кое-где еще имеет место, еще не изжит. Над пьяницами можно было смеяться, высмеивать пьянство можно было со всех сторон. Снизу, сверху, сбоку… Сергей Женовач успел рассказать, как многое пришлось ему объяснять актерам во время репетиций, выступая чуть ли не в роли летописца Пимена или шекспировского Горацио, которому досталась роль поведать правду. Репетировали как обычно – неторопливо, долго.
Спектакль в итоге почти освобожден от бытовых мелочей, поднялся над суетой в некое почти мифологическое пустое пространство, даром что пустая сцена скрывается за алым концертным занавесом, сшитым из разноразмерных кусков бархата. Нет ни советского, ни антисоветского – вечность. На сцене – стол, а электропоезд «Москва – Петушки» лишь изредка напоминает о себе – о сюжете, у Ерофеева – расчерченного, как шахматная доска, названиями станций, так вот лишь изредка, считанные разы речь героев перебивает шум проносящейся электрички. Чаще герои узнают о том, что мир проницаем, таит иные глубины: стол вдруг кренится и открывает какие-то тайные миры под ногами. Но «все проваливаются» – это ремарка из другой истории.
«Студия театрального искусства» родилась и живет компанией, уже и имена начали различать (Мариам Сехон – один из ангелов, – ну, конечно, мы успели ее запомнить!), однако Женовач точно нарочно выбирает истории, где главные герои – все, а в массовке – у каждого свой выход. «Москва – Петушки» – история «от первого лица», alter ego автора, Венички Ерофеева, которого любимая женщина так ласково называет – «мудила ты грешный…». Алексей Вертков, который играет Веничку, – не альтер эго, он сам Ерофеев, то есть Женовач в этом своем спектакле как бы возвращает героя автору, соединяет раздвоившееся изображение, как герой Достоевского – мысли в точку. Заново фокусирует сюжет. Когда Вертков появляется – в зале, среди публики, идет по проходу, поднимается на сцену, сходство его с известной фотографией Ерофеева, на которой он смотрит чуть снизу, и волосы скошены, будто причесаны, – это сходство актера с автором поэмы о Веничке кажется мистическим, невозможным. И оттого – решительное доверие к каждому слову, которое произносит этот странный тип, маргинал по призванию. Из рассеянного по свету, как евреи, поколения истопников и сторожей.
Веничка говорит о люстре: «Хорошая люстра», а дальше говорит о том, какая это тяжелая мысль – мысль о люстре. Очень тяжелая мысль. И здесь – еще один оммаж: художник спектакля Александр Боровский поднимает над рядами партера люстру, придуманную его великим отцом, Давидом Боровским, для так и не вышедшего на Таганке спектакля «Страсти по Венедикту Ерофееву». Снизу – мерзавчики, дальше – поллитровки, в центре – большие четверти, наверху – четвертинки. Ярко горят свечи, «Очень тяжелая мысль…» – когда эта люстра над твоей головой, веришь Ерофееву безоговорочно.
Белая, но, конечно, помятая рубашка, костюм, в котором брюки и пиджак – не из одного комплекта, бабочка… Когда герой Верткова выходит на сцену, за занавесом его поджидает еще одна такая же люстра. И от судьбы пощады нет?
«Больше пейте и меньше закусывайте – это лучшее средство от поверхностного атеизма», – поэма Ерофеева такими афоризмами дарит читателя почти в каждом абзаце, по нескольку на странице. «Москву – Петушки» сегодня почти не читают, не знают, а когда-то можно было начать фразу и в любой компании и почти любой с готовностью ее подхватывал и доводил до точки. Этот алкоголик, свободно ориентирующийся в русской и мировой литературе, жонглирующий именами и датами, был понятен и узнаваем. «Козловский поет… Мерзее этого голоса нет!» – а сегодня и Козловского, и Дулову кто помнит, кто знает?! Что, впрочем, не мешает публике смеяться и не догадываясь, что имеет в виду герой, когда говорит: «Сегодня рано и послезавтра рано». Мы-то знали, что сегодня – рано, а завтра – будет поздно.
Ангелы в спектакле имеются, даже обозначены особо в программке «мудаки», целая группа из четырех человек, есть и дедушка Митрич (Сергей Качанов) – такое же безошибочное попадание, как и с Вертковым – Веничкой. Аутентичен, можно сказать.
Было ли скучно? Было и скучно. Все-таки три часа с четвертью. Но было и весело. И не раз. Сумел ли Женовач обойтись без мата? Нет, не сумел. В иных случаях – такой целомудренный, даже как будто стерильный, тут без мата режиссер не смог обойтись, но этот мат ерофеевский – такой подлинный, органичный, что, пожалуй, сам Солженицын принял бы все эти слова в свой словарь языкового расширения, признал бы за своих, как родных принял.
А еще – да… Пожалуй, впервые Женовач, как того требует Ерофеев, в этом спектакле игрив – эротическая сцена Венички с девушкой-балладой (Мария Курденевич) – это… Это и есть баллада ля бемоль-мажор. То, что доктор прописал. Б…? – Б…! Все – как у Ерофеева, за которого теперь, как и за спектакль Сергея Женовача, можно и выпить. Тем более что в буфете – для всех, кто пожелает, готов и стол, и дом. Пол-литра «Столичной», баночка шпрот и бычков в томате и трехлитровая – с огурцами.
