Дарья Курдюкова
Красота лета на старинной гравюре.
Фото предоставлено пресс-службой РГБ
На Пречистенку гравюры прибыли из Ленинки – это частица ее гравюрного собрания, составляющего более 130 тыс. листов. Временной охват – с XV по XVII век, куда из известных вошли и Дюрер, и Лука Лейденский, и Рубенс, и Кранах, и Калло, и Гвидо Рени. Церетели, как известно, мыслит масштабно, поэтому две комнаты с гравюрами воспринимаются на контрасте с залами, полными его монументальных вещей. Что ж, тем пристальнее хочется вглядываться в эти небольшие листы.
Все привыкли глядеть на Ленинку, спеша мимо по делам, – громадная махина творения Щуко и Гельфрейха, площадь перед которой оккупировал мрачно-понурый Достоевский, засиженный голубями. Внутри мраморную лестницу, лестницу к вершинам советской науки, штурмуют каждый день шесть дней в неделю. Но к редким изданиям, в частности к старинным гравюрам, не пробраться, сколько ни штурмуй. Сначала убедительно сделанное отношение, точно ли оно – что там внутри – вам нужно, ну или вы ему, это как посмотреть. Потому нынешний показ вроде дня открытых (приоткрытых) дверей.
История гравюрной коллекции Ленинки восходит к 1860-м, когда оттиски стали собирать для Московского Публичного и Румянцевского музеума. В 1924-м советская власть музей расформировала, а на его базе создала Ленинскую библиотеку. Правда, почти весь корпус гравюр попал тогда в Музей изящных искусств, нынешний Пушкинский. Но сотрудники библиотеки рук не опустили и стали постепенно дополнять то, что было. Что-то пришло в ходе национализации частных собраний, что-то – от госзакупок 1960–1980-х.
Гравюра – не самый востребованный вид искусства, вроде как служанка живописи, да и у уникальной, не тиражной, графики – тоже на вторых ролях. Исследователи, конечно, поспорят, но тут особый счет: для них она – своя, родная. Между тем XV век – эпоха Гутенберга, выпустившая в мир напечатанную книгу и сделавшая слово «печатный» меткой времени. А основным источником визуальной информации стала гравюра. Будучи тиражной, она легко могла распространить, например, удачно найденную известным живописцем иконографическую схему далеко за пределами его мастерской. И оставить загадку будущим исследователям, жадным до поиска влияний и вскрытия параллелей. Наглядный образец – итальянец Маркантонио Раймонди, немало потрудившийся во славу Рафаэля и ставший популяризатором его живописи, переведенной в формат гравюры, по всей Европе. На севере тиражировали, например, пышнотелое искусство Рубенса, чья плоть не иссыхала, даже когда художники переводили гедонизм лучезарного колорита его картин в черные штрихи на белых листах.
У экспозиции нет четкой концепции, она просто-напросто предлагает подойти ближе к совершенно крохотным порой листам и разговаривать тет-а-тет. Говорить будут по-разному: жесткие линии ксилографий Кранаха и Дюрера сменяются более ловкими и виртуозными в офортах, а меццо-тинто, например, «изъясняется» тоновыми пятнами┘
И сказать есть о чем – в XV–XVII веках искусство еще объяснялось посредством аллегорий, хотя постепенно все больше от символов оглядывалось на простые радости жизни. Следить, как гравюра балансировала между одним и другим, – вполне себе сюжет. С одной стороны, будут аллегории добродетелей и аллегории стихий. С другой – торжественные мифологические и религиозные композиции академистов Аннибале Карраччи и Гвидо Рени. С третьей – заслужившая право быть «немножко» увековеченной простая жизнь. Право это доказал Рембрандт, его тут нет, но есть другие. Адриан Остаде, ученик Хальса, и весельчак, оставивший многочисленные картины с разбитными пирушками, был еще и искусным гравером. Вот рыбаки на утлом мостике удят рыбу, а вот началось наблюдение за уличными типажами – «Крестьянин с рукой, завернутой в плащ». Никчемная, в общем-то, бессобытийность в этих небольших офортах вырезана по металлу не знающей устали рукой – такие руки будут потом у Левши – как целое событие. Рыбаки изучают воду, и их нимало не заботит, что на одной с ними земле Рубенс тратит уйму сил, чтобы славить небо.
От крестьян Остаде можно вести линию и назад, к самодостаточным карликам-музыкантам Луки Лейденского и к прославленному старшему современнику, французу Калло. В 1620-х в серии офортов «Знать Лотарингии» он зафиксировал «Военного в шляпе с большим пером» и «Дворянина в приветственном поклоне». И, кажется, никакая сила не заставит их поверить, что есть в мире нечто важнее их поклона и шляпы с пером.
