Мария Гулегина: "Я пою для слушателя на галерке"

Вокальное чудо – Мария Гулегина.
Фото с сайта www.mariaguleghina.ru

Сегодня в Концертном зале им. Чайковского вместе с камерным хором под руководством Владимира Минина выступит Мария ГУЛЕГИНА. С неожиданной программой – приверженница итальянского репертуара будет петь русскую музыку. Накануне концерта артистка дала интервью корреспонденту «НГ» Марине ГАЙКОВИЧ.

– Мария, как сложилась эта программа?

– Это уже не первое наше сотрудничество – мы вместе участвовали в концерте памяти жертв Беслана. А чуть больше года назад встретились на Олимпиаде в Ванкувере, я принимала участие в закрытии, в передаче флага Сочи. У меня был один свободный день, я пришла послушать хор, и меня зацепило их выступление. Вот тогда у нас появилась мысль сделать что-нибудь неожиданное для Москвы. Но Владимир Николаевич предложил настолько новое, что я была несколько шокирована, думала, не справлюсь, не выучу. Это для меня премьера – ведь я не только пою Чайковского или Рахманинова, но и современную музыку, сцену Варвары из оперы Щедрина «Не только любовь» и «Свадьбу» Юрия Буцко.

– Трудно?

– Да, я с таким еще не сталкивалась. Понимаете, нас ведь в консерватории учили петь чисто, а у Буцко, например, нужно петь где-то посерединке. Одна звездочка – повышение на четверть тона, две – понижение на четверть тона. Это, конечно, круто. Но звучание очень впечатляет. Самое главное, чтобы на концерте интонационные трудности отступили и мы смогли донести смысл – песнь о жизни женщины, ее судьбе.

– То есть нечасто вы так кидаетесь в пучину новой музыки?

– Нет! Я всегда говорю, что голос – это, скажем, не фортепиано, на котором можно экспериментировать как угодно, а потом придет настройщик и все приведет в порядок. Голос такого не прощает. Но после определенных лет карьеры хочется попробовать что-то неизведанное. Первые годы я занималась тем, что вырабатывала итальянское легато, кантилену, чтобы голос не рвался, чтобы были филировки, трели. А в современной музыке ничего этого не нужно, здесь нужны другие приемы, и главное – нутро, глубина русской души. Это очень интересное сочинение.

– Вы поете только то, что любите.

– Только.

– Это совпадает с тем, чего хочет голос? Или просто дело вкуса?

– Абсолютно совпадает.

– Часто приходилось «с тяжелым сердцем» отказываться от проектов?

– Конечно. Очень. Когда мне было 24 года, в Ковент-Гарден хотели поставить оперу в расчете на меня, но партия мне не подходила по голосу, и я отказалась. Театр был закрыт для меня на шесть лет.

– То есть расплачиваться пришлось?

– Наоборот. Лучше потерять театр на шесть лет, чем голос навсегда.

– Вы занимаетесь благотворительностью. Можете немного рассказать об этом?

– Об этом неприлично говорить. Могу сказать, что у меня есть статус посла доброй воли ЮНЕСКО. Это сложная работа – приходится видеть очень много боли. Еще я состою в попечительском совете Параолимпийских игр. Это для меня очень важно, потому что если бы не мои родители, не их терпение, то я тоже бы ездила в кресле-каталке. Я встала на ноги в два года. А в четыре меня отдали в балет. Только в этом возрасте у меня появились нормальные красивые босоножки.

Еще до того, как я стала послом, я организовывала благотворительный концерт для Онкологического центра в Хьюстоне. Было очень тяжело улыбаться и не расплакаться. Это было под Рождество, и я купила всем в подарок красивых щелкунчиков. Мне не сказали, что там не только маленькие дети, но и подростки, мальчики, которым эта кукла – пусть и в красивом камзольчике – может быть не интересна. Но то, с каким чувством все они брали эту куклу┘ (В глазах Марии стоят слезы. – М.Г.) Тяжело.

– Извините, что вынуждаю говорить об этом. Но мне кажется, читатель имеет право знать, что оперная звезда не только восседает на небосклоне┘

– Какой небосклон, о чем вы! Это постоянная работа! Я постоянно занимаюсь. Мой муж вот сейчас все бросил, раскидал все дела, чтобы помочь мне. В девять часов утра мы садимся в машину, чтобы к одиннадцати я попала на репетицию. У меня занятия с утра до ночи.

– Даже сейчас, когда за плечами уже состоявшаяся карьера?

– Именно сейчас.

– С дирижерами не спорите? Или с режиссерами?

– Бывают конструктивные споры, без ругани. У меня уже большой опыт и есть свое представление о конкретном персонаже. Мое дело – вправить свою идею в концепцию режиссера, чтобы она прижилась там как родная. Если на черное говорится, что это белое, то я все равно пытаюсь попробовать предложить что-то свое. А в самом крайнем случае, когда каждый шаг актера в сторону карается расстрелом, мы поступаем совсем просто; я говорю: «Пожалуйста, надевайте мое платье и пойте сами. А я домой. Меня сын ждет».

Но иногда получается очень интересно. Я пела в постановке «Макбета», которую показали в Париже, Лондоне и Барселоне, – кстати, я была единственной, кто спел во всех трех городах; ставила оперу Филлида Ллойд. Прихожу на репетицию, смотрю – ванна стоит. И спрашиваю режиссера: «Это для чего?» – «Я хочу, чтобы в сцене сомнамбулизма ты не просто руки мыла, а была в ванне». Увидев мое недоумение, она предложила пройти другие сцены, а эту оставить на завтра. И вот ночью мне снится сон. Я вижу, как раздвигаются черные ставни и леди Макбет оказывается одетая в ванне, со всклоченными волосами. Она берет пригоршнями воду, пытается остудить голову (у нее же разум кипит), моет руки. Я подскочила, все записала. У меня часто так бывает, что, если мне что-то снится по театру, по роли, я просыпаюсь и пытаюсь это зафиксировать. Кстати, когда я впервые готовила леди Макбет, моя дочь была на каникулах, и я взяла ее с собой. И вот когда она увидела, как я ночью вскочила и попыталась повторить сцену, которая мне только что приснилась, она от ужаса онемела. Утром я прихожу на репетицию и говорю Филлиде, что хочу поговорить по поводу ванны. Та отвечает, что она подумала и готова от этой сцены отказаться, раз мне эта идея так не нравится. Подожди – говорю. И рассказываю ей все, что мне приснилось. Оказалось, что именно так и была эта сцена задумана.

– Сейчас много говорится о кризисе оперы. Вы его чувствуете?

– Нет. Если говорить о зрительском интересе, то он не пропадает. Я бы сказала так: оперным искусством сейчас часто руководят немного не те люди – они не любят оперу, для них это место – просто бизнес, престиж. И еще, на мой взгляд, огромный ущерб опере был нанесен звукозаписывающими фирмами. Раньше оперу записывали во время спектакля. И пусть там кто-то спел четверть, а не восьмую, не проговорил четко текст – черт с ним, это было живое, настоящее! А потом – муж Элизабет Шварцкопф этим очень любил заниматься, он был прекрасный звукорежиссер – в попытке добиться идеального звучания, студийного, конечно, из записи выхолащивали душу. Вместо прекрасного вина отличной выдержки получалась дистиллированная вода. И еще одно. Набираются молодые девочки и мальчики с красивыми фотографиями, их звукозаписывающие компании раскручивают, пытаются сделать из них любимцев. Но, во-первых, не факт, что они при этом хорошо поют, а во-вторых – даже при присутствии их лиц на обложках не факт, что они станут любимцами, для этого особенная харизма нужна. Пожалуй, единственный удачный вариант – это Анна Нетребко. А ведь и до нее раскручивали, и после нее. А результат?

Конечно, те, кто идет в оперу показать роскошное платье и бриллианты, попадают на обложки. А истинные ценители – они могут себе во всем отказывать, лишь бы купить билет на галерку и услышать любимого исполнителя. Вот пока они есть, никакой кризис опере не страшен. Я всегда для этого зрителя пою и понимаю, что не имею права на халтуру, надо стараться.

– Для них вы ведете страничку на фейсбуке?

– Да, меня очень просили слушатели – чтобы быть в курсе моих новостей. И потом моя дочь сказала, что сейчас даже у хомячка есть фейсбук. Я же очень многих своих поклонников знаю в лицо и по именам. Они приезжают на спектакли, иногда привозят мне в подарок записи, очень давние, которых даже у меня нет. Я это очень ценю.