Дарья Курдюкова
На антресоли стоит заглянуть.
Фото автора
В Третьяковской галерее открылась масштабная (больше, чем весенний юбилейный показ в Русском музее, – гордятся организаторы) ретроспектива к 150-летию Исаака Левитана (1860–1900), которая продлится аж до 20 марта. Беспрецедентно длинная пятимесячная экспозиция, безусловно, привлечет в музей гораздо больше народу, чем если бы вместо известного и чтимого публикой пейзажиста часть времени отдали другому показу.
Левитан, исхитрившийся перекинуть мост от передвижников к мирискусникам, нынче занимает верхние строчки рейтинга народной любви. «Золотую осень», «У омута» и «Над вечным покоем» всякий школьник знает назубок. Поначалу, однако, страна, которую он воспевал, умело и упорно разделяла Левитана-художника и человека. Первого позволяла любить знатокам – Третьяков покупал левитановские картины, пейзажистом восхищались Дягилев и Бенуа. Второго сама на всякий случай опасалась и недолюбливала – и указами вместе с другими евреями дважды выкидывала из Москвы. После работы «Русь» (рабочее название последней неоконченной картины «Озеро») разглядела-разобралась и уже посмертно все ж таки определила его чуть ли не в национальное достояние┘
Два с половиной года назад юбилейный показ Шишкина за три месяца увидели почти 120 тыс. человек, по нынешним меркам внушительная цифра. Левитана ждет по крайней мере не меньший успех – на хорошо знакомое народ валит валом. Поэтому если хоть немного внимания от пятимесячной выставки перепадет постоянной экспозиции XX века на Крымском Валу (с привлечением туда публики у музея давно сложности) – уже хорошо. Однако такая ставка музея – лишнее подтверждение тому, что никуда не делась острая проблема взаимоотношений музеев и публики, которую туда заманивать надобно калачом.
Левитановская ретроспектива радует прежде всего добросовестной сделанностью: в кои-то веки четко, как партитура, выстроенной структурой с хронологическими разделами и экспликациями к каждой части. Даже дизайн пространства под стать теме: увлекающая в глубь зала «аллея» с картинами – наверняка родственница многочисленных дорог и мостков с тех самых холстов. Когда в 1960 году праздновали предыдущий левитановский юбилей, собрали все, что смогли найти (в том числе и спорное, приписываемое Левитану), сейчас показывают digest проверенных временем вещей. Около 300 живописных и графических произведений из почти что двух десятков музеев и частных собраний. Правда, работ так много, что от погонных метров среднерусской возвышенности и среднестатистической хандры нет-нет да и взгрустнется.
В таком случае загляните на антресоли – там про биографию, про дружбу с Чеховыми, например. Первая покупка Левитана Третьяковым, «Осенний день. Сокольники», делит авторство с Николаем Чеховым, ответственным за женскую фигурку на тропинке. Дружба была не без обид, конечно – и виной «Попрыгунья», где Левитан углядел намек на свои отношения с художницей Кувшинниковой. Но и с ироничной теплотой, специально для ранимого Левитана в дарственной на экземпляре «Острова Сахалин»: «Милому Левиташе даю сию книгу на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров».
Красота пейзажа в левитановской системе координат – золотая осень либо смертная тоска серых деньков. Его можно обвинить в мизантропии, но говоришь Левитан – вспоминаешь «пейзаж настроения». Человек тут просто спрятался за занавеской – однако в тона его переживаний окрашены леса, рощи, реки и обмякшее мрачное небо. Левитан фактически приравнял Плёс к французскому лесу Фонтенбло, объединившему пейзажистов Барбизонской школы, и открыл на него глаза жадным до «патриотических» красот будущим туристам. Восхищаются левитановской лирической правдивостью – в ответ на ум приходит другое клише про силу обобщения. В картинах он не лепил образ конкретной местности, а из нескольких натурных мотивов делал эпическую сумму. Поэтому этюды, в изобилии представленные в музее, порой важнее законченных работ – они хранят непосредственное впечатление, не «забронзовевшее» еще под катком философских обобщений.
Нервом ретроспективы могли бы стать разделы европейских впечатлений и графики, которая прежде все больше оставалась в тени. Вместо привычной левитановской панорамы брезжит перспектива увидеть известного человека в ином ракурсе. Европа отпечаталась видами Венеции и Бордигеры с природой, высвободившейся от российской пасмурной «заложенности» и легко вдохнувшей воздух так, что потом даже волжские виды будут глядеть с какой-то солнечной просветленностью, а цветущие яблони пошлют запоздалый привет Клоду Моне. Графика же любопытна еще и тем, что с неизбежной очевидностью констатирует: виртуозно справлявшийся с бескрайними ландшафтами художник тушевался, терялся, и чувство вкуса ему вконец отказывало, ежели перед ним оказывался простой цветочный натюрморт. Всякий раз – попадались ли бессмертники, сирень ли или васильки – получалось слащаво. Тем не менее честно, что этого слова из левитановской песни не выкинули.
