Григорий Заславский
Финал в спектакле Наджа вышел красивым, хотя к Чехову, возможно, прямого отношения и не имеющим.
Фото ИТАР-ТАСС
С понедельника по среду на Новой сцене театра «Мастерская Петра Фоменко» можно увидеть премьеру известного французского хореографа Жозефа Наджа. Спектакль, в который вложили свои силы и средства Национальный хореографический центр города Орлеана, Международный театральный фестиваль имени Чехова и парижский Театр де ля Виль, кроме того, включен в программу Года Франции в России, а после Москвы он отправится на гастроли в Санкт-Петербург.
Постановку Жозефа Наджа для тринадцати исполнителей (это – что-то вроде указания на жанр), премьеру которой сыграли в понедельник на Новой сцене «Мастерской Петра Фоменко», хочется – ради простоты – назвать неудачей. Вроде бы без малого полтора часа без антракта, а как мучительно тянутся эти 88 минут. Вроде бы и понимаешь, что всякое настоящее искусство требует усилия от слушателя или зрителя, а гадая, что же означает очередная хореографическая или визуальная миниатюра, в итоге «скатываешься» в иронию: ну, эти два танцовщика, танцующие в такт, верно, Ванька Жуков, услышанный дедом. Или... Или... Кое-кто из смотревших спектакль на предпремьерном прогоне так и просмеялся полтора часа, спасаясь от скуки. Другие покинули зал, не дожидаясь финала.
Читаешь: «Новый спектакль Жозефа Наджа вновь заставил художника размышлять... о том, каким образом память сопрягается со временем, с традицией, каким образом оно определяет наше отношение к истокам. На этот раз материалом для размышления и творческих поисков Жозефа Наджа послужили рассказы и короткие пьесы Антона Чехова».
Напряженно всматриваясь в передвижения танцовщиков, одетых в черное, вслушиваясь в музыку Алена Маэ (музыкой в равной мере тут может быть и царапанье пальцев о дерево, и пение одинокого голоса, и... всё что угодно – шум времени, как назвал свою книгу неслучайный в контексте «Шерри-Бренди» Осип Мандельштам), пытаешься обнаружить хотя бы что-то, напоминающее о «Лебединой песне», драматическом этюде Чехова в одном действии, истории немолодого актера, оставшегося (оставленного) после спектакля в пустом театре. Ничего подходящего. Публику, правда, предупреждают: чеховский монолог стал лишь толчком к спектаклю. А все же хочется найти хоть что-то похожее и обрадоваться узнаванию (лучшее узнавание – когда его сопровождают перипетии, писал Аристотель).
Начинается спектакль стихотворением Мандельштама про век-волкодав, и дальше, глядя на сцену, можно предположить, что Надж фантазировал на темы героев Чехова «тридцать лет спустя», в ГУЛАГе. Два топора, которые актеры передают из рук в руки, «повязывают» всех: они все – и палачи, и жертвы, безымянные лесорубы. Как говорят в финале «Вишневого сада»? Вся Россия – наш сад. Вот и рубят, рубят. В итоге топоры рубят черную бумагу, натянутую на раму. Врезаются в бумагу не как в дерево – как в тело. Красиво, нет слов. Слов и правда нет, вернее, почти нет.
Но метафоры хороши, когда врезаются в память, а здесь танцовщики ходят, как говорится, вокруг да около. Не по-мандельштамовски. Не по-чеховски.
Пила работает с шумом, грозя игрушечному человечку, танцовщик не может вытащить рук из решетки, которую, как Сизиф свой камень, он тащит на своем горбу... Ну, понятно. Но для полутора часов – маловато, не хватает ни стихов Мандельштама, ни прозы Варлама Шаламова. «Мы живем, под собою не чуя страны...» Ну, да. «Наши речи за десять шагов не слышны...» А тут речи не слышны и за один-два шага – актеры двигаются без слов.
Короткие сценки-истории поначалу стремительно сменяют друг друга. Краткость – сестра таланта, говорил Чехов. Понятно (не надо понятно, пусть непонятно будет, но так – чтобы разгадывать хотелось! Беда в том, что здешние картинки – не увлекают).
Несколько минут на экране пересыпают песок, открывая и заново скрывая живые или полуживые картинки. Получается не коротко и не ясно. Какая-то человеческая тень писает. Что же – с каждым может случиться.
Ну, вот такая история. Полтора часа, кажется, даже чуть дольше. Стихи Мандельштама замечательно читает Кирилл Пирогов. Про шерри-бренди вроде бы понятно: у Чехова в «Лебединой песне» актер Светловидов только что отыграл бенефис в «Прекрасной Елене» Оффенбаха, сыграв там прорицателя Калхаса. У Мандельштама: «Там где эллину сияла Красота,/ Мне из черных дыр зияла Срамота./ Греки сбондили Елену/ По волнам,/ Ну а мне – соленой пеной/ По губам».
Вот и нам – по губам.
