"Дон Жуан" без обмана

Моцарт, вполне возможно, задумал все по-другому... Сцена из «Дон Жуана» Дмитрия Чернякова.
Фото Виктора Паскаля

Черняков не скрывает своих источников: в программке – фотографии фильмов Бертолуччи, Пазолини, Винтерберга. Этот Дон Жуан уже был непокорным сыном из «Торжества», уже был поливалентным пришельцем-соблазнителем из «Теоремы», на нем плащ Марлона Брандо из «Последнего танго», это Дон Жуан на излете. Черняков начинает играть, раскрыв все свои карты.

Ничего не скрывают друг от друга и герои этого спектакля. Здесь нет обманов. Только самообманы. Причем такие, о которых знают, что это самообманы. И все же на них идут.

Спектакли под открытым небом во дворе архиепископского дворца начинаются после заката солнца – но Чернякову ночь не нужна. И прямая противоположность пленэру, где можно было бы петь серенады, – этот выстроенный Черняковым-сценографом павильон роскошного буржуазного дома (свет же – Глеба Фильштинского). Под звуки увертюры мы видим краткий пролог, слепок с «Торжества»: отец во главе стола приветствует прибывающих на юбилей чад и домочадцев. Быстро опустив занавес, режиссер оставляет время переварить высвечиваемую на нем информацию: все герои – родственники. Дон Жуан – муж Донны Эльвиры. Не тайный, а просто муж, хоть и «гуляющий сам по себе». Церлина – дочь Донны Анны; та, в свою очередь, Эльвире – кузина.

Ночь не нужна – того, кто вырывается из ее комнаты, знает не только Донна Анна, но и ее отец. И злится не столько на непутевого зятя, сколько на дочь, увивающуюся за родственником. Смертью отца заканчивается здесь стычка, которая, может, в этой семье и не редкость. Но сейчас в игру вмешался случай.

Тем больнее всем присутствующим. Не только Донне Анне. Это потом она решит, что нет, это Дон Жуан был убийцей. В этом будет «открытие», и в нем, конечно, не будет «срывания масок».

Да, может, Моцарт по-другому все задумал. Но мне труднее смириться с тем, что так чисто грустящая о дочери Царица ночи оказывается в «Волшебной флейте» полной негодяйкой, чем представить, что праведный гнев в партии Донны Анны – это всего лишь нужная ей здесь и сейчас риторика, скрывающая ее собственные необузданные страсти. Скрывающая? Скорее дающая их выходу приемлемую форму. Нападая на вырывающегося Дон Жуана, Донна Анна (Марлис Петерсен) не устает его проклинать, тем временем все изощреннее себя предлагая – и вот уж тот готов из чувства юмора уступить... Тот же номер, однако, не пройдет с Дон Оттавио (Колин Балзер). Вот уж – под воинственные призывы к мести – он и раздет, и склонен... Но нужные рефлексы у благородного Оттавио не срабатывают. Черняков, впрочем, далек от комического эффекта. Оттавио не смешон и не страшен. Признает, что рефлексов не будет, и в своей знаменитой арии заявляет пусть скромные, но свои права на женщину как на объект сентиментального созерцания, платонического сочувствия. Страшно то, как это воспринимает Донна Анна – и находящая в себе силы для этой убогой любви, и разражающаяся затем рыданиями.

Кроме насмешки над риторикой в этом спектакле есть много настоящей боли – той, что пронизывает отношения по ту сторону иронии, там, где все секреты – секреты Полишинеля, где зло привычно и терпимо. Невероятная Донна Эльвира (Кристина Ополайс), проходящая путь от меланхолической насмешки до добровольного участия в сомнительных ритуалах и ролевых играх. Так соглашается она на Лепорелло в плаще Дон Жуана. Это шанс – обратиться к Дон Жуану всерьез. Искренность возможна лишь через подставное лицо. Но пусть тот, настоящий, слышит! И он слышит, и он хоронит себя каждым пьяным шагом, удаляющим его от женщины, которая его любит, и от своего двойника. И когда уже невмочь, замахнется бутылкой, чтобы их прогнать... У него тоже есть способ на искренность – в опустелой гостиной Бо Сковхус исполнит самую пронзительную свою арию.

Это серенада Дон Жуана. В опере отсутствует та, кому ее поют. Еще одна проходная интрижка, служанка, удостоившаяся имитации городского фольклора? У Дон Жуана, вышедшего из плаща Марлона Брандо, у этого спивающегося изгоя, как заклинание вдыхающего жизнь в тривиальную фразеологию, косолапо кружащего в обнимку с пустым воздухом, канцонетта становится символом веры. Смешное и доморощенное Ewige Weibliche. Вечное отсутствующее, но если не верить в это – нет, не в идеал, а в это «что-то еще», то можно сдохнуть.

И он прав, этот Дон Жуан. Все реальные женщины его предадут, отомстят в розыгрыше с подставным Командором, доведут до инфаркта и наплюют в лицо. И даже в смерти ему откажут!

Экс-ан-Прованс