Григорий Заславский
Слово поэта не умирает.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Умер Вознесенский. Панибратства он не любил, но находил удовольствие, когда его называли по имени-отчеству, соединяя их в одно слово – Андрейандреичем. У поэта нет отчества, имя Вознесенского было – Андрейандреич.
Андрей Андреевич – лицо эпохи. Скажешь: «60-е», и первое или одно из первых лиц – его, профиль с острым, мандельштамовским кадыком. Читает в Политехническом «Айда в кино!». Аполитичная поэзия, свободный стих. Дух свободы. Вознесенский диктует ритм. Он умер, а ритм продолжает жить, как во время открытой операции на сердце – обездвиженное тело и бьющееся в разверстой грудной клетке сердце. Так и он, почти обездвиженный инсультом, продолжал сочинять стихи. Просил не фотографировать, не рассказывать о его болезни, хотел, чтобы его запомнили сильным, пишущим, пока другие говорят, какие-то каракули на полях пригласительного билета и, дождавшись, когда ему дадут слово, – прочесть стихи, написанные на глазах у всех.
Он не имел уже возможности самостоятельно записывать стихи и запоминал: так Солженицын в лагере сочинил пьесу в стихах, поскольку в стихах пьесу запомнить было проще. Болезнь для Вознесенского стала его тюрьмой, а стихи – стихи составляли его свободу, в стихах он был свободен. Его муза, Зоя Богуславская, воспетая поэтом Оза, сколько могла, облегчала его быт. А жизнь поэта никто не в силах сделать легче.
Вознесенский – голос эпохи.
«Свисаю с вагонной
площадки –
Прощайте!..»
«Изменяйте ангелу!
Изменяйте черту!
Но не изменяйте чувству
безотчетному!..»
«Бьют женщину. Блестит
белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!..»
«Не возвращайтесь
к былым возлюбленным,
былых возлюбленных
на свете нет...»
И так – вплоть до написанного давно, много лет назад: «Завидую тебе, орел двуглавый, ты можешь сам с собой поговорить...»
Вознесенский – наследник русского авангарда, и сам – конечно, авангардист, пренебрегавший границами жанров и прочей шелухой: тем, в начале века, грезились сочетания музыки с живописью, Вознесенский придумал видеомы, распахивавшие границы языка, слово превращавшие в картинку. Он сам любил рассказывать и описал историю с Пастернаком, которому 14-летний Вознесенский послал свои стихи. И Пастернак, как и положено в русской поэзии, благословил начинающего. Но Вознесенский не в меньшей степени наследник Маяковского, с которым, по понятным причинам, познакомиться не успел. Он расширял границы поэзии, когда писал: «Я – в кризисе. Душа нема./«Ни дня без строчки», – друг мой дрочит./ А у меня –/ ни дней, ни строчек». Разве можно было представить до того в стихах это непоэтическое «дрочит». Но тем самым Вознесенский продолжал традиции русского футуризма и сам мог себя назвать последним русским футуристом, во всяком случае – в ХХ веке.
Проживший до 20 лет при Сталине, он стал лицом Оттепели, лицом 60-х. На встрече с деятелями искусства под аплодисменты зала Никита Сергеевич Хрущев кричал ему, запись сохранилась, представить если, что это о тебе, оторопь и сегодня берет: «Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам. Я прикажу Шелепину, и он подпишет вам заграничный паспорт!» Говорят, тогда помогло личное вмешательство президента США Кеннеди, позвонившего Хрущеву и попросившего смягчить судьбу русского поэта.
Он был свободен в диалоге с Хрущевым так же, а может, и потому, что был свободен в своих стихах, когда смело рифмовал «Владимиру» с «деградирую», «интеллигенция» с «индифферентная», «Гойю» и «голой».
Как же многим мы ему обязаны, и многие: и те, кто рвался на «Антимиры» на Таганку, и кто в киосках звукозаписи на голубенький пластик переписывал хит Пугачевой «Миллион алых роз». И «Юнона» и «Авось», которую не дали тогда назвать рок-оперой, и спектакль Театра им. Ленинского комсомола назвали «современной оперой», – тоже Вознесенский. Так она и остается современной вот уже без малого 30 лет, 30 лет аншлагов. И легендарный, до слез финал: «Ты меня никогда не забудешь, ты меня никогда не увидишь...» Плюс – в этом самом финале – запрещенный при советской власти Андреевский флаг, который поднимался над сценой Ленкома. Это – в духе Вознесенского.
Он защищал арестованную в 90-е Алину Витухновскую, не желая вникать, в чем там она виновата, защищал, поскольку она – поэт, он – поэт, а поэт – человек, презревающий границы. Друг битников, Вознесенский считал, что поэту позволено чуть больше. Простите поэту. Вернее: руки прочь от поэта! И опубликовал подборку ее стихов со своим предисловием.
А до того в крамолу ему удалось превратить даже ленинскую поэму – «Лонжюмо»: «Однажды, став зрелей, из скучной повседневности,/ мы входим в Мавзолей, как в кабинет рентгеновский...» Рифма – электризующая. Такую забыть невозможно.
Когда человеческая его смелость была невостребована, не надо было никого защищать, оставалась смелость эстетическая, которую он не растерял. Даже последние его стихи, те, что были опубликованы в «Независимой» осенью прошлого года, поражают нестарческим легкомыслием, поэтическим – то есть высоким – полетом мысли. Наностихи! Он и мимо этого не прошел. Или:
Утро начните стаканом
эфира –
будешь до вечера быстр
и шустр.
Для Ренаты поет Земфира.
Свежесть чувств, говорю,
свежесть чувств.
Все не решусь я – все
не повешусь,
хотя традициям вроде
не чужд.
Ты, изменяющая меня
свежесть,
свежесть чувств, говорю,
свежесть чувств.
Свежесть чувств он сохранил. Осторожно, двери закрываются, закрываются двери за Бронзовым веком русской поэзии.
