Марина Гайкович
Начало спектакля. Захватывает масштабом!
Фото с официального сайта Большого театра
Постановка «Летучей мыши» оказалась самой неудачной в карьере Василия Бархатова. Как назло, эта неудача выпала на долю Большого театра, стремящегося заполучить в свой арсенал не один-два, а несколько удачных спектаклей, в том числе и на экспорт. «Дети Розенталя» уже вышли из репертуара, «Онегина» показали уже почти во всех приличных оперных домах. Словом, Большому вновь не повезло. Вот только ли в пресловутом невезении дело?
Пять постановок Бархатова в Санкт-Петербурге не были выдающимися, но были крепкими и – особенно для его возраста – вполне профессиональными. И вот он приходит в Большой, в компании Зиновия Марголина – одного из самых сильных современных художников в музыкальном театре.
На презентации Василий Бархатов представил свою концепцию – дескать, о высшем европейском обществе, в молодости входившем в элитные художественные круги, водившем знакомства с Дягилевым и проч. Но под старость малость заигравшимся – после нескольких бокалов шампанского интеллигентные манеры пропадают. Рассказал Бархатов и про лайнер, названный в честь Иоганна Штрауса. Казалось, режиссер приоткрыл внешние грани концепции – а внутри нее пойдет разговор (домысливая обозначенные условия) о закате Европы, о проблемах общества буржуа, готовых поставить под угрозу семейные ценности. Цитирую, наконец, самого Бархатова – об эмансипации общества, которое начинало психологически и сексуально раскрепощаться, о разрушении границ. На премьере выяснилось, что режиссер себе льстил. За высший свет отвечали наряды Игоря Чапурина, за раздвижение границ – подвыпившие дамы, купающиеся в бассейне с шампанским, а за сексуальное раскрепощение – старичок, заглядывающий под юбку к танцующей на столе мадам. Да, на разрушение границ приходится еще общий дебош да рояль, пробивающий брешь в судне. Да, еще, по словам режиссера, есть национальные конфликты и социальные спарринги. Здесь, очевидно, имеется в виду истерическая ария венгерской графини, которая остервенело колошматит обувью по бассейну или роялю. К социальным спаррингам относится сцена братания гостей Орловского с сантехниками, что пришли наладить подачу горячительного в фонтане...
Итак, во время увертюры «богатые и знаменитые» поднимаются на борт гигантского корабля. Альфред, не попадающий в мир избранных на общих основаниях, договаривается с матросами. В первом действии закручивается известная интрига, и, в общем, сносное постановочное решение еще обещает интересное продолжение. Необходимость слушать продолжительные диалоги на немецком прикрыли дубляжом (в микрофон) на русском. Перевод дополнили «перлами» молодого московско-киевского драматурга Максима Курочкина. Так, Айзенштайн, знакомясь с Орловским, произносит: «Вы первый транс┘ первый князь в моей жизни». Невнятная и пошлая сцена на балу у князя Орловского приводит к полному крушению корабля и зрительских надежд. Третий же акт, когда главных героев вынесло на пристань, кажется, окончательно хоронит под кучей режиссерского мусора будущее этого спектакля. Репортеры и телекамеры, туристы, фотографирующиеся на фоне тонущего корабля, соседствуют на сцене с нашими героями, которые в сторону кораблекрушения даже не взглянули, а продолжают уже бессмысленную игру с разоблачением. А потом по сцене пустили водолазов в смешных костюмах. И не забываем про тетеньку, которая невозмутимо торгует яркими сувенирами┘ Ну неужели Василий Бархатов на самом деле думает, что консервативное европейское высшее общество не умеет держать лицо? Парочка подвыпивших гостей, конечно, могли бы случиться, но целый салон?.. И к тому же оставаться безразличным во время кораблекрушения?.. Допустим, это аллегория. Но такая примитивная.
Но самая большая беда премьеры даже не в отсутствии внятной концепции. Впечатляющие декорации Зиновия Марголина убивают музыкальную часть спектакля. Интерьеры корабля затянуты ковролином, который, как известно, глушит звук. В условиях не самой лучшей акустики Новой сцены театра это погубило спектакль – оркестр и певцы просто не слышали друг друга. По словам очевидцев, весь репетиционный процесс был посвящен только тому, чтобы скоординировать певцов с оркестром. Но, позвольте, почему весь репетиционный процесс не был посвящен тому, чтобы сорвать ковролин или хотя бы изменить мизансцены и вывести певцов к авансцене? Неужели режиссер и художник – священные коровы, чей замысел нельзя скорректировать, чтобы облегчить работу музыкантам? Ведь речь идет о музыкальном (!) театре. Однажды Сергей Лейферкус рассказывал мне, что в присутствии генерального директора восхитился постановкой одного спектакля. Тот ответил: «Если бы ты знал, чего мне это стоило». Оказалось, режиссера несколько раз «разворачивали», пока он не придумал концепцию, удовлетворяющую директора. Быть может, абсолютная власть руководства убивает творческую свободу. Но редкое вмешательство – как в нашем случае – спасло бы результат. Но кто бы это мог сделать в Большом театре? Музыкальный руководитель, композитор Леонид Десятников, хотя и признался в одном интервью, что ходит на службу почти ежедневно, можно вообразить, не захотел взять на себя роль художественного цензора. А кто еще, кроме него?
Остается только назвать имена исполнителей, ибо оценивать всерьез их работы в обозначенных условиях было бы некорректным. Но все же из двух Розалинд более органична была Динара Алиева из Баку – обладательница более мягкого и подвижного голоса, чем минчанка Анастасия Москвина. В роли Айзенштайна, несомненно, лучшим был Уильям Дейзли – хотя бы потому, что его актерская работа (он сыграл карикатурного идиота) была интересной и запоминающейся. Другой Айзенштайн – хорват Крезимир Шпитцер несколько месяцев назад неудачно пел в Москве Идоменея в концертном исполнении одноименной оперы Моцарта. В зале, между прочим, присутствовал Леонид Десятников, в итоге Шпитцер спел в первом составе «Летучей мыши»... В партии Альфреда отличился любимчик московской публики Эндрю Гудвин, а Адель более удачной вышла у Анны Аглатовой. Дирижер Кристоф-Маттиас Мюллер отчаянно пытался удержать хотя бы пульсацию, чтобы не расходиться с певцами, вследствие чего чувственные вальсы и залихватские польки отдавали чеканной военной дробью.
Изрядно подвыпивший Айзенштайн говорит: «Для мести нужны двое – один дурак и один неудачник». Для хорошего оперного спектакля не нужен ни тот, ни другой.
