Эвридика бежит, Орфей ретируется

Андреа Рошт и Саболч Брикнер.

Гайдн, безусловно, участвовал в негласном конкурсе бесчисленных оперных «Орфеев». Но его версия при жизни не была обнародована. Впервые опера прозвучала в 1951 году в Эдинбурге. В последние годы она переживает подлинный ренессанс, чему немало способствует Чечилия Бартоли, а у нас – Теодор Курентзис, представивший ее в прошлом году в концертном исполнении сначала в Новосибирске, а потом в Москве.

Почти одновременно знакомство с «Душой философа» произошло и в Будапеште – в Национальной опере ее поставил Шандор Жотер, 48-летний enfant terrible венгерского театра.

Для Гайдна и его либреттиста Карло Бадини смерть Эвридики – не игра слепого фатума: Эвридику хотели выдать за нелюбимого; не будь ее побега, не встретила бы и змеи. Но Жотер распутывает клубок дальше и обнаруживает, что мужской хор, которым окружена Эвридика в первой сцене, парадоксальным образом берет на себя роль и ее преследователей и ее защитников.

А Эвридика не боится, ко всему готова, не молит о пощаде и не она взывает Орфея. Еще больше поражает Жотера воспоминание о Филомеле в ее арии: «Ее изнасиловал муж сестры, и отрезал ей язык. Филомела потом выткала на ковре имя насильника». Это Жотер пишет в синопсисе. В тексте – лишь неясное воспоминание. В музыке – размеренная грусть, переходящая в виртуозную риторику. Что с этим делать?

На сцене режиссер оттесняет на задний план все, что накопал. Происходящее выглядит как нелепый сон, чьи детали вздорны по отдельности, но в целом выражают какую-то сущностную правду. Так, Орфей, которого мужской хор призывает якобы из сострадания к Эвридике, принадлежит, конечно, не Эвридике, а именно мужскому сообществу. Своим пением он скорее приглушает некий, ненужный этому сообществу, женский эксцесс. Эвридика после этого впадает в преувеличенную эйфорию, в которой ей до поры до времени аккомпанирует Орфей – и вдруг удаляется, оставляя один на один с опасностью, да к тому же подкрадываясь сзади, чтобы, вместо змеи, укусить ее в ногу...

Дива мирового масштаба, Андреа Рошт удивительно чутко восприняла нюансы предложенной интерпретации. Эксцесс ее Эвридики – не в экзальтированном бунте. Он – в неясных, невыразимых тревогах, заставляющих ее чувствовать себя в непонятном для нее сне, замирать и прислушиваться. Удивительной чистоты и силы голос то и дело тает, изнемогая - как во сне вдруг лишаешься сил, как раз, когда надо бежать. Шедевр Рошт – сцена смерти. Жотер придумал, что прозодежное воинство будет караулить Эвридику лежа вдоль планшета сцены, и что, когда она упадет прямо на этих мужчин, она будет медленно плыть на их перекатывающихся справа налево и слева направо телах, как на морских волнах... Все то, что не имеет имени, – ее побеждает. Побеждает немота. Вспомним Филомелу.

Конечно, Эвридика «лишь» преследуема «комплексом Филомелы». В ее истории насилие – лишь двусмысленная и абсурдно осуществленная угроза. Но удел немоты – это и ее удел. Невозможности назвать имя... Что – кто – собственно, преследует Эвридику?

Орфей же – это тот, кому даны имя и голос. И наоборот – у кого есть имя и голос, тот и будет в этой истории «Орфей».

В этой насквозь ироничной версии молодой тенор Саболч Брикнер отнюдь не потерялся. Что его Орфей? Эгоистичный премьер, оттесняющий на второй план солистку? Или мазохист, нуждающийся в поводе для экзальтированых страданий? Sad young man, которому смерть любимой дает алиби, направляя его непонятную иначе грусть в приемлемое русло? Тут есть все эти пласты. Главное, этому Орфею действительно зачем-то все равно нужна эта любовь (или мечта о любви). Но он из той породы людей, кто не только страдает от того, что объект желания всегда далек, но и понимает, что так и должно быть.

В этом смысле Орфей – это философ. Философ из загадочного названия загадочной оперы Гайдна.