Дарья Курдюкова
В залах ГМИИ снова встретились история и современность...
Фото РИА Новости
По традиции XXIX музыкальные «Декабрьские вечера Святослава Рихтера» Пушкинский музей открыл художественной выставкой. Не то чтобы по традиции, но так уже бывало (с образом маски, дороги┘) – тему выбрали сквозную – «Лики истории в европейском искусстве XIX века».
За художников, за направления в искусстве и за отдельные исторические личности «отвечают» произведения из 17 музеев. Кроме ГМИИ (от него – большинство экспонатов), Эрмитажа, Музеев Кремля, Третьяковки и Русского музея отдельные работы дали на выставку лондонская Tate Britain, Лувр, берлинская Галерея старых мастеров, Национальная галерея современного искусства Рима┘ Список участников дополняют музеи Саратова, Серпухова и Нижнего Новгорода.
Все смешалось┘ Масштабный, как всегда, проект Пушкинского музея выплюнул в захлебывающегося зрителя живопись, графику/законченные произведения и эскизы, скульптуру и декоративно-прикладное искусство кубков и сервизов от Мейсенского фарфора до стекла Эмиля Галле, в довершение прибавив две реконструкции комнат.
Начинается поход к «Ликам истории» разделом о Великой французской революции и о Наполеоне – и пускается в свободное плавание до конца XIX века. По пути – разного толка романтики, от экспрессивного Гойи с бедствиями наполеоновских войн до назидательного «Триумфа религии в искусстве» назарейца Фридриха Овербека. Будет вам и маэстрийно сделанный эскиз с Мирабо кисти романтика Делакруа и будут переходящие в выхолощенную салонность «Роже и Анжелика» неоклассициста Энгра (обе работы – из Лувра). Энгр апеллирует к ренессансному «Неистовому Роланду» Ариосто, но в истории о спасающем принцессу рыцаре он прежде всего наслаждается легким эротическим акцентом, с тщанием выписывая обнаженную героиню так, как стало модно в его, энгров, век. В залах «воюют» реалист Домье, историк Александр Иванов (конечно, без гигантского «Явления Христа народу», а только с эскизом), прерафаэлиты, символист Арнольд Бёклин, мирискусники┘ Воюют не друг с другом, а как-то так вообще┘ сумбурно.
Наверное, тех, кто придет в Пушкинский, из всего выставочного изобилия заинтересуют прежде всего вещи привезенные. Одна из самых ожидаемых – знаменитая давидовская «Смерть Марата». Друг революционера, Давид стал делать наброски с Марата вскоре после его убийства Шарлоттой Корде. Личность «Друга народа» Марата и картина главного живописца Французской революции Давида были столь популярны, что художник сделал несколько вариантов картины. Главный хранится в брюссельском Королевском музее изящных искусств, который по уважительным, как объяснила Ирина Антонова, причинам отказался дать картину. Копии находятся соответственно в Лувре и в Версале. Ну а та, которую привезли в Москву – из Музея Французской революции в городе Визиль, – является работой мастерской Давида┘ Зато прерафаэлитов Форда Брауна и Уильяма Ханта из Tate Britain можно считать одними из опорных столпов, на которых держится экспозиция. К тому же их присутствие хоть отчасти компенсирует то, что в ближайшее время обсуждавшаяся выставка прерафаэлитов в Москве не состоится. Пока есть надежда, что, совершив европейский вояж, в Москву она приедет в 2013 году.
История расплывается в глазах, становясь то художественным стилем, то историческим событием, то персонажем, то отдельным живописцем. К последним принадлежит Борисов-Мусатов: его удостоили особого почета, показав сразу несколько характерных символистских работ, традиционно грустящих о дворянских гнездах. Как можно было понять на пресс-конференции, изначально этот исторический проект предполагалось делать на материале из собрания ГМИИ, затем его решили расширить. Впечатление такое, будто выборка произведений порой грешит случайностью, что для объема сюда присоединили и Борисова-Мусатова, и, например, хрестоматийного васнецовского «Витязя на распутье».
XIX век взорвался интересом к истории, любопытством к своим героям вроде Наполеона, к древним героям вроде Карла Великого. К персонажам как Галилей или Христофор Колумб. К виртуозному мастеру-гордецу, знавшему себе цену Бенвенуто Челлини и к Рафаэлю (от сентиментальной скульптурной «истории» о его возлюбленной Форнарине-«булочнице» до ориентации на его стиль, скажем, назарейцев). При нынешнем выставочном раскладе любопытство той эпохи выплеснулось информационной перегруженностью. Лики истории стали исторической толпой плохо различимых лиц, набором отдельных историй.
