Юлия Клейман По традиции очередной, XIX фестиваль «Балтийский дом» открылся последней премьерой Эймунтаса Някрошюса. Год от года спектакли знаменитого литовского режиссера становятся все длиннее: «Идиот» шел пять с половиной часов, правда, с тремя антрактами.
Някрошюс поставил Достоевского, как Кафку. Его актеры кричат, бегают и размахивают руками там, где, как принято считать, эмоциональные герои романа «Идиот», кажется, лишь изменяются в лице. Ими будто движет неведомая, деформирующая человеческие движения сила. Так, словесная дуэль Настасьи Филипповны (Елжбиета Латенайте – исполнительница роли Гретхен в «Фаусте» Някрошюса) и Аглаи (Диана Ганчевскайте) превращена режиссером во вполне физический, хоть и бесконтактный поединок. До этого Настасья Филипповна по-настоящему изнуряет Аглаю своими письмами: произнося их текст, она заставляет Аглаю взбираться по деревянной балке – метафора крестных мук.
Някрошюс предельно обостряет конфликт между героинями и из ситуации «двух королев» создает вражду женщины и подростка, зрелости и незрелости, красоты и уродства. Одетая в темное бархатное платье простого покроя, обутая в скромные ботиночки и будто наспех причесанная, Настасья Филипповна Елжбиеты Латенайте заполняет собой всю сцену: от нее глаз не отвести. Нежность Рогожина (Сальвиус Трепиус) выражается в том, как он алой расческой расчесывает волосы сидящей перед ним на полу возлюбленной, а потом пытается удержать то, что удержать невозможно: жадно хватает оставленные для него между дверьми волосы, после того как Настасья Филипповна убегает. Мышкину же, как сказочному герою, в следующей сцене будет достаточно оброненного на полу волоса, чтобы спросить, была ли она здесь.
Ненависть и зависть семьи Епанчиных выражается в подобии языческого ритуала: они привязывают белые нитки к волосам Настасьи Филипповны, а потом ожесточенно рвут их. В противоположность Настасье Филипповне Аглая в спектакле отнюдь не красавица. С рыжими волосами, заплетенными в несколько «колосков», в целиком зеленом (вплоть до колготок) наряде, а главное, с нервной, угловатой пластикой, Аглая испытывает все муки пубертатного периода. В каждом ее слове – любовь к Мышкину, и каждое сказанное слово – и ее, и его, который не понимает аглаиных мук, – будто отзывается болью во всем ее дергающемся теле.
Режиссер словно снимает стружку с диалогов и героев, пытаясь обнажить нерв романа и выразить его привычным ему способом – не бытовыми действиями и игрой с простыми, архаичными материалами: деревом, водой, металлом. Ключевым элементом сценографии (художник Мариус Някрошюс) становятся металлические детские кроватки: вначале такую готовят Мышкину в доме Иволгиных, потом из них будут составляться скамейки. Проповедуя Епанчиным православие, Мышкин будет лить на простыню кроватки воду, а потом – показывать эту простыню со следом от воды как плащаницу и накрывать ею ту самую, разбитую в романе вазу.
Князь Мышкин у Някрошюса действительно очень молод: белокурый и миловидный, он помещается на коленях даже у стройной красавицы Настасьи Филипповны, которая укачивает его, как ребенка. Даумантасу Чиунису удается сыграть не инфантильность, а детскую душу, выражающую себя непосредственными движениями. Суетливому Гане с гладко причесанными волосиками даже приходится вновь и вновь его сдерживать – хватать за размахивающие руки, когда тот представляется генералу Епанчину.
Как и в других спектаклях, Някрошюс поверяет чувства людей природными законами, а предметный мир – иррациональными силами. Аглая ждет от Мышкина любовных признаний так, что ее в буквальном смысле слова трясет, но Мышкин существует в другом временном измерении – ребенок не может ответить на любовь подростка. Почти материнская любовь Настасьи Филипповны, несомненно, ближе ему, что выражено истинно някрошюсской рифмой: игрой с водой. Настасья Филипповна льет тонкой струйкой воду на стол, отмеряя время постыдных историй своих гостей, а потом озлобленно выливает на лицо рассказывающему Тоцкому, которого это нисколько не трогает. Приступ «падучей» Мышкина выражается в том, как он ртом разбрызгивает, распыляет эту воду, создавая из отмеренного ему болезнью времени волшебное облако мелких брызг.
Настасья Филипповна не ходит, а бегает по сцене. Кажется, это бег воды, который хочет остановить Рогожин – он пытается отрезать канат, которым привязано огромное, отбрасывающее блики, как на поверхности реки, зеркало в руках бегущей по кругу Настасьи Филипповны. Не получается. Следующий удар – уже в плоть Настасьи Филипповны.
Герои Достоевского в спектакле Някрошюса говорят, действуют и даже думают всем своим существом, призвав, как герои древних саг, в союзники саму природу. Любовные коллизии удаются режиссеру, но христианские идеи поверяются язычеством с трудом. Звучание православной службы этого противоречия не разрешают. От этого многое в этих пяти с половиной часах кажется излишним: режиссер пытается скрупулезно передать все перипетии романа, но ему не все в нем интересно, и действие иногда распадается. Впрочем, то, что интересно, искупает недостатки с лихвой.
Санкт-Петербург
