Григорий Заславский
В Ясной Поляне Толстой звучит совсем по-другому. Сцена из спектакля «И свет во тьме светит».
Фото ИТАР-ТАСС
«От вторника и до субботы/ Одна пустыня пролегла./ О, длительные перелеты!» – стихи Мандельштама вспомнились то ли кстати, то ли некстати: со вторника до субботы на прошлой неделе в Ясной Поляне играли пьесу Толстого «И свет во тьме светит». Самую, как справедливо считают, автобиографическую. Можно даже сказать – провидческую, в том смысле, что Лев Николаевич Толстой в этой театральной истории фактически прописал сценарий своего ухода.
Причем – и это важно – главный герой, Николай Иванович Сарынцев, предписывающий отказаться от состояния, жить своим трудом, совсем не похож на святого. Он сам признает, что в молодости был порочен, но и сейчас, прозрев, он, если можно так сказать, – не в белом. Автор, то есть сам Толстой, не скрывает своего понимания: своими открытиями, поздними прозрениями он несет семье, самым близким, любимым людям, страдание, которого они не заслуживают.
Кроме десятилетней давности спектакля Вячеслава Долгачева в еще ефремовском МХАТе вспоминается и одна внесценическая история, связанная с этой же постановкой Долгачева. Одна известная актриса, услышав, что Долгачев собирается читать «на труппе» именно эту пьесу, воскликнула своим знаменитым на весь Союз голосом: «Знаем мы эту пьесу, скукотища страшная!»
Шлёндорф, который сам признался, что, работая над спектаклем, за год прочитал тысячи страниц Толстого, сумел поставить нескучный спектакль. И – короткий. Своего рода экстракт – спектакль без антракта длится два часа.
Все происходит на свежем воздухе, вблизи усадебного дома, до начала спектакля зрители опасаются, что будут мешать комары, но едва начинается представление, про комаров мгновенно забывают. Через некоторое время становится холодно. Но об этих неудобствах позаботились организаторы, положившие на каждое пластмассовое кресло плед.
Спрессованная, история Толстого в прочтении Шлёндорфа становится тем более жесткой, определенной. Режиссер успел признаться, что никогда не работал на драматической сцене и, вероятно, чтобы не так было страшно, пригласил актеров, ему известных. В частности, жену... (чуть было не написалось «жену Толстого» – конечно, нет, жену Сарынцева, Марью Ивановну) играет Ангела Винклер, известная по фильмам Шлёндорфа «Жестяной барабан» и «Поруганная честь Катарины Блюм». Играла она и у Ханеке в фильме «Видео Бенни». Ханс-Михаэль Реберг, кстати, который играет самого Сарынцева, хотя и не гримируется «под Толстого», похож на писателя – особенно, когда повторяет известный по фотоснимкам жест: когда он руки заправляет под ремень, перепоясавший простую полотняную мужицкую рубаху.
Сюжет из уже нескольких, между прочим сказанных слов понятен: богатый землевладелец вдруг понимает нелепость своего богатства, которое досталось ему нечестно. Он ездит в город, в суд, чтобы отмазать там крестьянина, срубившего в барском лесу несколько сосен. Он переживает за другого крестьянина, которого спешат осудить за убитого в том же или другом барском лесу кабана... Он страдает. И заставляет страдать семью, которая, конечно, не виновата в том, что муж и отец вдруг решил отказаться от всего, ему принадлежащего, и жить своим трудом...
В Германии спектакль тоже играли на свежем воздухе, но, конечно, в Ясной Поляне каждая реплика обрела новый – толстовский – смысл. Когда говорят о деревьях – оборачиваются к яснополянским яблоням и березам... Чуть подальше – живая лошадь, где-то лают собаки. Все настоящее.
Актеры пытались произносить отдельные слова по-русски, начинается спектакль с песни «Зачем эта ночь так была хороша...». Сцена производит впечатление: вроде бы простая, летняя площадка, но на ней – четыре маленьких поворотных круга. Все эти усилия вызывают уважение.
Но главное – другое. Шлёндорф, сократив и спрессовав пьесу, обнаружил в ней какую-то, если можно так сказать, немецкую жесткость и определенность. Она «по-немецки», в духе, можно сказать, Гете звучит и потому, что в ней много идей, философски нагруженных монологов и споров, обращенных к уму.
Не раз и не два за два часа спектакля успеваешь подумать о том, что возможное 10 лет назад сегодня очень трудно представить. Тоже истина! Но я имею в виду совершенно конкретный момент, конкретную мысль Толстого: эта не выступает – она восстает против Церкви, по словам, которые Толстой вложил в уста своих героев, по самой своей сути. Самая сильная в этом отношении сцена спора Сарынцева с отцом Герасимом. Сарынцев отказывается возносить свои молитвы Церкви. Нет, только Богу. «Надо подчиниться Церкви», – настаивает отец Герасим. «Нет!» – жестко отвечает Сарынцев, в эту минуту похожий на раннехристианского пророка, как их изображают на иконах... Чтобы не потерять определенности толстовской мысли, Шлёндорф доверяет актеру, сыгравшему отца Герасима, Виллему Мене, потом еще несколько раз выйти на сцену и сыграть самые неприятные роли в этой пьесе – генерала-солдафона и бесполезного доктора военного госпиталя в отделении для душевнобольных.
Наверное, если бы эту пьесу сегодня кто-то взялся поставить у нас, в центре Москвы или любого другого города, на пересечении дорог, а не в стороне от них, в музее-заповеднике, где все м о ж н о, Толстому бы снова пришлось туго. А заодно – и режиссеру, и театру... Можно, конечно, не поверить на слово и попробовать. Но, перечитав эту пьесу, вряд ли кто-то захочет. К чему лезть на рожон?..
А по-немецки – можно. Не страшно. Но достоинств спектакля Шлёндорфа это не умаляет.
