Екатерина Барабаш
Рядом с Алексеем Баталовым вянут все секс-символы мира.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
На следующей неделе в Москве будут праздновать 30-летие выхода на экраны фильма Владимира Меньшова «Москва слезам не верит». Вечер под названием «Москва слезам не верила, а верила любви» пройдет в рамках фестиваля «Московская премьера» в киноклубе «Эльдар». Обещают, что на вечер прибудут чуть ли не все, кто принимал участие в создании картины. И, конечно же, самым ожидаемым гостем станет самый известный советский слесарь, идеальный киномужчина Гоша, он же Гога, он же Жора┘ Словом, Алексей Баталов.
– Алексей Владимирович, вы, как всем известно, не любите давать интервью. Почему?
– Все равно приходится много говорить. Но вот только что приходили ко мне с телевидения, просили рассказать про фильм «Аэлита», в котором снимался мой дядя Николай Баталов. Я им говорю: «Ребята, мне же, когда этот фильм снимали, меньше года было, что я могу рассказать?» Но все равно – что-то пришлось говорить.
– Вы упомянули дядю, актера Николая Баталова. Интересно, что только он один из всего вашего большого «баталовского» мхатовского семейства выходил на сцену под своей фамилией. Остальным не разрешалось?
– Верно, Станиславский не разрешал. Он был категорически против того, чтобы родственники светились на сцене под одной фамилией. Поэтому из всех нас только дядя был на сцене Баталовым. Папа в программках значился как Аталов, мама была Ольшевской, дядина жена – Андровской. Станиславский говорил, что зритель не должен путаться в актерах. И если один Баталов играет графа, а другой рядом – дворника, то как зрителю сразу догадаться, где здесь граф, а где – дворник?
– Можно сказать, что вы изначально были «звездным мальчиком» – росли в изящной мхатовской среде, общались с Ахматовой, Мандельштамом? Дорога в театр была предопределена еще до вашего рождения?
– Насчет звездности не уверен. Скорее всего, что нет. А без МХАТа я и правда жизни себе не представлял. Ну вообразите себе – я же в нем вырос. В прямом, не фигуральном смысле слова вырос в декорациях. Они хранились в мхатовском дворе, и там же мы жили. Я с детства гулял среди них, это был великолепный таинственный мир, невероятно интересный. Театр для меня был своим, знакомым государством, и ни в какое другое я уже не хотел и не мог пойти. Если бы я не стал актером, то стал бы все равно кем, но в любом случае в театре. Пошел бы, наверное, на постановочный или на художественный. А если бы и это не получилось, ну на этот случай в театре есть еще 32 специальности. Нашел бы себе место.
– В этом году, между прочим, сплошные юбилеи ваших эпохальных работ. 65 лет фильму «Зоя», где вы сыграли свою самую первую роль┘
– Какая там роль! Крохотный эпизод. Я тайком от родителей пошел сниматься. Незадолго до этого родители меня не отпустили сниматься в кино. В нашей школе набирали ребят для фильма «Тимур и его команда», но родители сказали: «Если хочешь быть актером, то нечего валять дурака, учись. Выучишься – можешь сниматься. А то будешь раньше времени рожи корчить». И не пустили. Поэтому, когда пришли отбирать для «Зои» и меня тоже отобрали, я тихонько пошел сниматься. Мне дали сказать несколько слов. Потом увидел себя – и так страшно стало. Мне казалось, что я все не так сделал. Да и вообще – впервые увидел себя со стороны. Когда фильм на экраны вышел, вся школа с уроков сбежала на меня смотреть. Дразнились потом долго, года полтора.
– Дальше. 45 лет фильму «Дама с собачкой», самая, на мой взгляд, удачная экранизация Чехова в мировом кинематографе.
– Мне после нее было очень трудно у кого-то еще сниматься, с кем-то еще работать. Хейфец меня здорово избаловал. Я день и ночь в течение двух лет сидел рядом с ним, перечитал все записки Чехова, знал, кажется, все. Рассказывал Хейфецу, как я вижу картину, Гурова. Ему было интересно, он слушал. Если не соглашался – давал себя убедить. В результате мы стали понимать все совершенно одинаково, и это было счастье огромное. Он поверил мне, когда я привел к нему Ию Саввину, непрофессиональную актрису, студентку факультета журналистики МГУ. Увидел ее в самодеятельном театре, никому не известную, и убедил Хейфеца, что это та самая героиня. Мне посчастливилось работать с замечательными людьми. Вот Михаил Ильич Ромм – удивительный был человек!
– Только, как говорят, не хотел вас на роль физика Гусева в «Девять дней одного года» брать.
– Я этого не знал. Я тогда лежал в больнице. А потом пришло письмо от Ромма, и я приехал на пробы. Ромм пообещал врачам, что больше скольких-то часов в день не будет заставлять меня работать. Сказал, что будет большие перерывы делать. И, между прочим, выполнил обещание. Когда мы снимали, Ромм меня все время ругал за то, что меня совсем не интересует ядерная физика. Его это очень раздражало. Сам-то он разбирался, его поэтому все физики и академики обожали. Он, кстати, еще ведь и скульптор был, рисовал хорошо.
 О таком спутнике жизни, как Гоша, мечтало чуть ли не все женское население Советского Союза. Кадр из фильма «Москва слезам не верит» |
– А теперь вот уже и 30 лет картине «Москва слезам не верит». Подозреваю, что именно благодаря Гоше вы заняли 15 страниц в книге (видела недавно такую) «Секс-символы России».
– Ужас какой. «Секс-символ»┘ Сразу на ум бык-производитель приходит. Получается, ни мозги твои не нужны, ни профессионализм. А Меньшову я очень благодарен. Это подарок судьбы. Уж как ругали этот фильм, как не верили, что он получится. Когда ему «Оскара» дали, кто-то из остроумцев прислал телеграмму: «Москва в слезах. Не верим!» Ведь его даже не пустили на вручение «Оскара». Я, честно говоря, не очень хотел сниматься в этой картине, но меня Меньшов убедил знаете как? Когда я начал отнекиваться – мол, это не мое, ну какой я Гоша? – Меньшов говорит: «Смотри – ты сыграл ядерщика в «Девяти днях одного года». Ты сыграл рабочего в «Большой семье». Я же тебе предлагаю сыграть рабочего-ядерщика». И это стало для меня последним аргументом, и я согласился. Жалко, что фильм порезали здорово.
– Что там можно было резать?! Фильм – сама невинность.
– Сцены Табакова безжалостно порезали. Сказали: «Нельзя, не по-советски это, чтобы у героини, директора фабрики, был женатый любовник». И сцену, где мы выпиваем, сильно обкорнали, ушло много смешного. Кстати, в «Москве┘» была моя последняя заметная роль в кино. После этого я толком уже и не снимался. Так, по мелочам только.
– Неужели не звали? Не верится. Отказывались, наверное?
– Я же говорю, я очень избалован. Не представляю себя в фильме, в котором полчаса подряд насилуют и 20 минут по-настоящему отрезают руку, чтобы на правду было похоже. Это почему-то сейчас называется «правдой». А я думаю, что это беспомощность. Кинематографисты разучились рассказывать о внутренних переживаниях человека языком кино. Говоря о языке кино, я имею в виду в первую очередь изобразительный ряд. Драматургия, диалоги, актерская игра – это замечательно, это непременно должно быть, но кино в первую очередь – визуальное искусство.
– Я бы в связи с этим вспомнила едва ли не главную вашу работу – в картине «Летят журавли» Михаила Калатозова, 50 лет назад получившей «Золотую пальмовую ветвь» Каннского фестиваля. Ведь, если разобраться, незатейливая мелодраматическая история, но снята гениально.
– Абсолютно согласен. Сергей Урусевский – действительно гениальный оператор. Мне кажется, лучше него смерть никто не снял, ни до, ни после. Помните, Борис падает, к нему бегут: «Ты ранен?» – «Я убит». И – верхушки деревьев в хороводе, и Белка в свадебном платье. Я думаю, так оно и бывает. Никаких ужасов, никаких отрезанных рук и ног, но как страшно! Дело в том, что Калатозов начинал как оператор, он видел какие-то вещи, которые нормальный режиссер мог и не увидеть. И он хорошо понимал Урусевского, мог оценить то, что тот делает.
– Скажите, зачем вам президентство в киноакадемии «Ника»?
– Там собрались люди, которые посвятили себя кино. А сейчас для кинематографа наступили тяжелые времена. Представляете себе, что чувствовали в прошлом веке художники-портретисты, когда изобрели фотографию? Тут мучаешься, ищешь краски, тон, настроение, а пришел человек с аппаратом, разок щелкнул – и все. В таком же положении сейчас кино по отношению к телевидению. Очень трудный сейчас момент – кино должно определить свое место. И мне жалко наших стариков, которые готовы были отдать жизнь за хороший кадр. Хороший кадр сейчас никому не нужен.
