Екатерина Барабаш
Таких волнующих кадров в фильме Триера немало.
Кадр из фильма «Антихрист»
Надо было видеть, как на пресс-конференции в Каннах после пресс-показа «Антихриста» дрожали руки у Ларса фон Триера – один в один Янаев на пресс-конференции ГКЧП. Вряд ли Триер так нервничал перед общением с журналистами, у многих из которых он вызывает страшное раздражение. Просто похоже, что депрессия, результатом которой и стал «Антихрист», еще не ушла. Впрочем, душевное состояние Триера касается нас постольку, поскольку оно становится главным двигателем и главным героем его творчества.
«Провокатор», «манипулятор» – вот самые распространенные определения триеровского общения с внешним миром. Он действительно великий провокатор – хотя бы потому, что заставляет даже тех, кто его на дух не переносит, писать о себе огромные исследования, корчась от тошноты. Манипулятор – да, потому что с его фильмов, несмотря на громкие дружные «бууу!», «ах!» и «тьфу!», никто не уходит.
Каков он, конечный продукт, уже наверняка все наслышаны. Фильм «Антихрист» начинается со сцены страстной супружеской любви на полу в ванной рядом с крутящей белье стиральной машиной. Шарлотта Гензбур и Уиллем Дефо играют любящих многолетних супругов, родителей прелестного малыша, который на беду выползает из своей кроватки в соседней комнате и в момент родительского оргазма выпадает из окна. Уже в этой сцене становится понятно: Триер в своем репертуаре – он ерничает даже в этой трагической сцене, заставив ребенка лететь из окна неизмеримо долго под музыку Генделя и закольцовывая его короткий жизненный путь оргазмом родителей: с ним в мир пришел, с ним из мира и ушел. В общем, никакого почтения к любви. От нее, выходит, одна сплошная боль.
После похорон муж предлагает жене уехать вместе подальше от глаз людских, чтобы в лесу, в заброшенном облезлом доме попытаться вдвоем найти выход из душевного тупика. Жена соглашается, и тут-то начинается весь главный ужас. В жене просыпается дремавший до того дьявол, заставляющий ее творить несусветные вещи. Во-первых, у нее периодически начинается такой сексуальный голод, что мужу впору звать на подмогу окрестных деревенских мужиков. Во-вторых, проснувшийся дьявол, видно, сильно заспался и теперь пытается наверстать упущенные гадости. Вряд ли есть смысл рассказывать все, что героиня Шарлотты Гензбур проделывает в этом домике: пожалуй, остервенелая мастурбация под дождем на склизком склоне горы – самая невинная из ее забав. После того как она калечит мужа, вогнав ему в ногу огромный болт, а потом в очередной раз пытается мужа изнасиловать, да не просто так, а украсив это действо потоками крови из себя самой, – муж не выдерживает и решает избавить мир от дьявола. Жена задушена и сожжена на лужайке. Привет инквизиции. А освободившийся супруг радостно тащит свой болт в ноге куда-то в сторону счастья и свободы под бодрую попсовую музыку.
Сразу скажем: смотреть гадостно. Скажем больше: смотреть невообразимо скучно, особенно первую половину, когда слышно, как сдохнувшие от скуки бесконечных психоаналитических супружеских бесед мухи падают на деревянный пол. Хочется последовать их примеру, но что-то держит. Наверное, надо признаться: это подспудное желание увидеть, как герои от слов переходят к делу. Дико хочется увидеть дьявола в действии и дождаться момента, когда героиня большой бритвой отрежет себе выступающие места собственных гениталий. Чтобы потом вместе со всеми вскрикнуть: «Ах!» Да уж, знатный манипулятор этот великий и ужасный Триер.
Разумеется, идея о том, что мир создан Сатаной, совсем не нова, и по части откровений в фильме Триера ровным счетом ничего нет. И уж самое последнее дело искать какие-то смыслы в «Антихристе», как не надо искать резона в галлюцинациях и бредовых речах пациентов психиатрических клиник. «Антихрист» – типичный пример искусства, рожденного где-то в глубинах сознания и вывернутого вместе с блевотой на свет Божий. Своего рода психотерапия. Клин клином. Мрачный взгляд художника видит в мире лишь глобальное уродство, и любопытно наблюдать, как под этим взглядом то, что казалось нам милым и жизнеутверждающим, трансформируется в парадоксальные физиологические отклонения. Например, появление на свет младенца косули. Герой Уиллема Дефо, бродя по лесу, то и дело набредает на странных представителей фауны. То с волком вступит в настоящий вербальный контакт. То в норе, куда сам спрячется от обезумевшей жены, встретит зверя с разверстым чревом, из которого внутренности висят. То косулю эту самую увидит. Она проходит мимо странно и тяжело, и взгляд у нее даже не загнанный, как косуле полагается, но вся скорбь звериная в нем. Она проходит, Дефо смотрит ей вслед, а из нее тем временем дитенок выпадает – склизкий, уродливый, как весь мир кругом. Все в «Антихристе» работает на то, чтобы показать и доказать: Бог не мог такую гадость создать. И, надо сказать, работает это в руках Триера успешно и талантливо. Ведь смысл всей эстетики этого фильма – не в зверствах осатаневшей жены, а именно в тех деталях, что ткут для нас триеровскую картину мира. Даже лес, в который приехали супруги утолять скорбь, поначалу лес как лес, красивый даже, с цветочками и полянками, постепенно, незаметно превращается в дьявольское прибежище, пустое, холодное, с редкими голыми деревьями в недоброй дымке. Героиня Гензбур, бегающая по этому лесу в поисках спрятавшегося от ее зверств мужа, – лишь часть этого мира, его порождение и его создатель одновременно.
Кино как искусство – величайшая загадка современности. Как из всей суеты на съемочной площадке с сотней камер, орущим режиссером, тысячей нервных снующих людей, десятками дублей рождается кадр, в котором – настроение, красота, боль, страх? Тишина, наконец? Отвратительная эстетика, если подумать, имеет такое же право на существование, как всякая другая. Если не задаваться, конечно, любимым вопросом нынешних радетелей за вкусы электората: «Понравится ли это кино простому зрителю?» Произведение искусства вообще не обязано никому нравиться, это не елочная игрушка и не пряник. А что вываливать на зрителя, что придержать при себе, делиться ли с миром своей ненавистью к нему и дарить ли ему собственную блевотину в пробирке – это вопрос художественной совести каждого отдельного художника. И ответственности перед искусством, которому взялся служить. Нравственный суд нам никто не поручал.
