Ольга Галахова
Сцена из спектакля «До свидания, зонтик!».
Фото с официального сайта Чеховского фестиваля
Джеймс Тьере – французский актер и режиссер, внук Чарли Чаплина, сын Виктории Чаплин и Жана-Батиста Тьере. Вся семья приехала на Театральный фестиваль им. А.П.Чехова. Родители показали спектакль «Невидимый цирк», а дети - два своих, независимых друг от друга: сын Джеймс – «До свидания, зонтик!», а дочь Аурелия – «Ораторию Аурелии». Семья готова отвечать на любые вопросы журналистов, за исключением одного. За вопрос о дедушке Чарли могут если не прибить, то подумать об этом. Поэтому разговор с Джеймсом Тьере в отеле «Гранд Мариотт» на Тверской корреспондент «НГ» начинает с вопроса об отце.
– Ваш отец, принадлежащий поколению 60-х, верил в формулу «искусство для народа», он ушел из театра в цирк, а вы верите в эту формулу, уйдя из цирка в театр?
– Мой отец переживал разные периоды: в 60-е был политически активен, в 80–90-е, напротив, совершенно аполитичен. Если не подразумевать в этой формуле политическую ангажированность, то в моем театре есть место самому разному зрителю: и рабочему человеку, и какому-нибудь функционеру.
– Такой тип театра, который показываете вы, у нас в России почти не существует.
– Разве нет традиции визуального театра?
– Традиция есть, но убедительно в этом направлении работают считаные единицы. Есть увлечение демонстрацией образов, но зачастую нет содержания.
– Вы хотите сказать, что эстетическое более выражено, чем содержательная сторона?
– Я не рискну это назвать «эстетическим». Знаете, в тех случаях, о которых я говорю, убивает произвол, с которым зачастую молодая режиссура увлекается демонстрацией необязательных картинок. А вы как решаете вопрос свободы и ответственности при постановке спектакля?
– Конечно, надо уметь себя контролировать в процессе работы. Для меня фактором, ограничивающим собственную фантазию, является портал сцены. Но я подумываю вообще написать пьесу, сделать остановку в таком вот типе театра, который дает волю бессознательному.
– В спектакле вы используете элементы цирка, вы сами с детства цирковой актер. Если с четырех лет выходишь на арену – не надоедает?
– Из цирка я ушел.
– Но элементы цирка используете. Структура цирка – номер, структура театра – процесс. Как вы преодолеваете номерную структуру цирка?
– Действительно, в основе циркового представления номер, трюк. В основе же моей работы – выражение чувств. Я ставлю о своих мечтах, боли, любви и потерях.
– Если любовь, то потери неизбежны.
– Да, да (смеется).
– Вам необходимы элементы цирка для придания спектаклю большего чувство риска?
– В тех элементах, что от цирка, физическое тело создает иное напряжение, чем в обычном театре. Конечно, возникает иная, дополнительная, особая динамика.
– Такие представления, которые создаете вы, можно возить годами в турне и не ставить новых. Ваши родители за 30 лет поставили три представления, а вы за десять лет четыре. Что заставляет вас идти на риск и ставить новые спектакли?
– Мне как раз интересен риск. Я впадаю в тревожное состояние, когда пребываю в неподвижности. А еще у меня чувство, что я обязан публике: я должен совершенствовать язык, на котором с ней разговариваю. Но театр ведь и является местом поиска, где задаются вопросы и где человечество выражает свои тревоги о собственном понимании мира. Глупо сказал?
– Что вы, напротив. Не зная вашей биографии, можно догадаться, что спектакль поставил человек, который знает жизнь кулис с детства...
– Да, я обожаю театральные механизмы, старые технические прибамбасы. Я, можно сказать, сам по себе технический директор. Я считаю, что магия не только в том, что выражается предметами, но и в механике, в том, как она устроена на сцене. Вся сущность творческая в этом и состоит. В конце спектакля, когда мы ставим шапито, в течение четырех минут можно сказать, что происходит: мы ставим столбы, натягиваем паруса. Я не был уверен, что подобное заинтересует публику, но все-таки хотел это сделать. В детстве я все это переживал, настолько всегда меня зачаровывала чисто рабочая сторона. Как физически, технически монтируется шапито, под крышей которого будет проходить представление. Вот-вот – и сейчас начнет существовать совсем другой, остраненный мир. Мне интересно, как все это сочетается: механика, строительство того мира, который обслуживает идею, воображение, мысль, желание.
– Вы с детства знали, что фокус не чудо, а обман. Не было ли у вас разочарования в том, что называется театральным чудом?
– Но ведь чудо случается в голове зрителей. Конечно, я очень быстро понял, когда был малышом, что такое трюк и фокус. Отец показал, как все эти трюки делаются. Он специально мне все объяснил. Зритель сам наполняет, созидает иллюзии в театре, ведь в театре прекрасно понимаешь, что где-то спрятан люк, где-то еще что-то, но именно в театре идут сеансы коллективного гипноза, заполнение пустых клеточек, пустого пространства.
– Просто трактат поэта театра!
– В Москве я специально строил декорации, аутентичные стены и кладку сцены Малого театра открыл. Это доказательство того, что само по себе данное место является субъектом поэзии.
– Вы всегда предпочитаете работать в интернациональной команде?
– (Держит паузу┘) Питер Брук сказал в свое время, что он предпочитает этот путь, поскольку актерам, говорящим на разных языках, труднее между собой договориться. Я хотел практически сказать тоже самое (смеется). Макиавелли говорил: «Разделяй и властвуй». Есть продолжение моего желания соединить в труппе очень разных и контрастных персонажей. Если бы у меня было пять красок, как у художника, мне бы хотелось все сделать ярким, интенсивным.
– Мне показалось, что в спектакле присутствует что-то и от commedia dell’ arte. Вы Пьеро, который ищет свою Коломбину. Магнус Жакоб – Арлекин.
– Забавно┘ Правда, когда нас с сестрой воспитывали в цирке родители, мой отец не мог терпеть commedia dell’ arte. И нам никогда не доводилось смотреть спектакли, поставленные в этой традиции. Но такая уж у нас семья, что даже когда мы сильно что-то ненавидим, как вдруг мой отец театр возненавидел, commedia dell’ arte, конечно, во всей этой ненависти есть очень сильное внимание к объекту нелюбви. (Елена Наумова вставляет в разговор: «Он ведь и Мольера терпеть не может».) Да. Отец очень любит ненавидеть. Но все такие семьи пропитаны историей культуры. Я абсолютно сознательно опираюсь на любые театральные течения, включая даже мюзик-холл. Я ничего не придумываю: использую, впитываю из земли все ее соки и влияния. Делаю это как животное, инстинктивно исполняя свои генетические коды. Это не мыслительный процесс. Вот почему мне хочется, чтобы мой мозг поработал бы сейчас. Меня слишком влекло бессознательное, все 35 лет.
– Вы не любите реализм?
– Люблю. Я считаю, что реальность абсолютно сюрреалистична. Россия более почвенная, более привязанная к земле, ее серьезно притягивает земля. России хочется оторваться от этого притяжения, а на Западе, может быть, наоборот. Вот почему репутация у русской публики, что она жадная до театра, рвется в другой мир. Вы сказали, что мы на Западе больше привязаны к бессознательному, я не уверен. Напротив, Запад все стремится рационально объяснить.
– В том числе подсознание...
– А Достоевский, а Гоголь. У Чехова все куда-то стремятся уехать...
– Но не во сне.
– Мне кажется, на формирование личности русских влияют эти огромные расстояния. Во Франции все как в деревне, это чувствуется и в литературе.
– Вы практически повторили философа Ильина: это не мы завоевали пространства, а пространства завоевали нас.
– Вот почему швейцарцы такие спокойные люди (смеется). Они чувствуют стены вокруг. Но и это позволило европейской культуре стать такой интенсивной, плотной, но немного повернутой к своему собственному пупку. Французы повернуты на себя. Французы не слишком открыты к миру. Время от времени русские приезжают в театр «Одеон», и это очень сильно влияет на нас. Игра артистов мощная. Как будто они на своих плечах несут всю страну.
– У таких спектаклей, как ваш, существует большое искушение встроиться в шоу-бизнес. Искушали вас шоу-бизнесом?
– Да, конечно.
– А какие были предложения, если не секрет?
– Предлагали играть на Бродвее и долго. Конечно, были предложения от Цирка du Soleil. Они, как только видят что-то интересное, сразу цепляются. Но в любом случае, я очень легко отказываюсь. Если я играю три недели свой спектакль, то через три недели умираю от усталости. Потом мне нравится работать с той командой, с которой я работаю.
– На Фестивале имени Чехова показаны три спектакля: один – ваших родителей, другой – вашей сестры, третий – ваш. Так часто случается с семьей?
– Нет. Такой конфигурации с нами вообще не случалось. Мы каждый гастролируем себе спокойненько. И в целом мы избегали таких встреч, считали, что это слишком много для одной семьи – быть всем вместе на одном фестивале. Мы боялись. Но удивительным образом (смеется) сюрприз оказался приятным. Нам вдруг оказалось хорошо всем вместе соединиться в одном месте. Похоже, зрителю мы не прискучили. Но это еще, если хотите, связано с нашей творческой требовательностью. Существовала опасность, что все смешается. Искренне говоря, мы довольны, приятно удивлены. Мы так творчески близки, это всегда непросто – семья. В Москве мы работаем в трех разных театрах. Все нормально. У нас у каждого залы наполнены: вот если бы публики было у кого-то меньше, у кого-то больше, то у нас началась бы семейная война (смеется).
