Дарья Курдюкова
Художник, в прошлом – партизан, на фоне своих сюрреалистических работ.
Фото предоставлено организаторами выставки
В Пушкинском музее – в Галерее искусства стран Европы и Америки XIX–XX веков – показывают работы 1970–2000-х черногорского художника Войнислава Станича из сербского Национального музея Белграда, черногорских музеев, а также из частных собраний (автор идеи – Валерий Турчин, куратор – Александра Данилова). В России его могут знать скорее как иллюстратора пластинок «No smoking orchestra» Эмира Кустурицы, но в музее ничего такого не показывают, ограничившись ударной дозой его ироничных абсурдистских картин, не требующих расшифровки.
Чтобы сразу закончить с тем, чего еще нет на открывшейся в Москве выставке Станича, скажем, что на вернисаже несколько раз поминали статью, которую Кустурица написал к недавней выставке художника в Лондоне. Хотелось бы, конечно, ее прочитать, но и статью Кустурицы перевести на русский для таких же любопытных зрителей не успели или не захотели.
Сейчас в Москве проходит вторая выставка Станича (дебют в 2005-м устроил в своей галерее Зураб Церетели), и разместить его картины в одном здании с Матиссом и Пикассо было, конечно, смело. Правда, соседство с постоянной экспозицией никак не подчеркивается, поэтому оно остается в рамках факта общей «жилплощади».
Войо Станич не любит публичных выступлений, не любит давать объяснения своим работам и даже называет их ровно для того, чтобы как-то понимать, о чем идет речь. Когда в 1924-м Андре Бретон опубликовал «Первый манифест сюрреализма» с его заповедью «автоматического письма» бессознательного, в Подгорице родился Станич. Об этом любят вспоминать, сравнивая произведения черногорского художника с сюрреалистами, а вернее, отмечая в них жилку вполне бытового (а не бессознательного) «сюра». В 1944-м был на фронте, после войны, уже в 51-м, поступил в белградскую Академию искусств и занимался главным образом скульптурой, пока не бросил это дело в начале 60-х годов. В 97-м провел свою главную выставку – представлял Черногорию на 47-й Венецианской биеннале.
На поставленном в зале экране образы Станича оживают – то под «Застольную» из «Травиаты», то под «Полет шмеля»┘ Живопись Станича и вправду кинематографична своей повествовательностью. На его картинах над итальянскими площадями с людьми-манекенами явно пронесся дух «метафизической живописи» Джорджо де Кирико. В необъяснимом кишении друг с другом почти не соотносящихся персонажей и деталей слышится эхо сюрреализма. Облупившиеся с часов цифры передают привет оплывшим часам «Постоянства памяти» Дали. Только Станич возделывает все эти художества и воздает дань разным мастерам (не остается без внимания и леонардовская «Мона Лиза», от которой, правда, осталось лишь название да роль олицетворения искусств) на почве повседневности. Это адаптированный другими реалиями «бархатный» сюрреализм. С трамваями, тавтологической «гостиницей для ночлега» в Никшиче, пляжем, многоэтажками, самолетами┘ Он берет эти образы и играючи вскрывает их. Зеркало, окно, создаваемая здесь и сейчас картина или портал разрушенной церкви соскальзывают в другое, новое пространство. Мечтательный поэт из деталей причудливого конструктора, снующие туда-сюда глиняные голыши, воздушные шары, снятые шляпы, вперившие куда-то свой абстрактный взор очки – все сами по себе, но составляют звенья фантастической ассоциативной цепочки┘ Станич ведет полуплутовской разговор как бы ни о чем, показывает чертовщину, привидевшуюся в знойном летнем мареве. Но пестренькие, созданные в каком-то открыточно-мультфильмовском духе картинки перемежаются порой почти философскими сентенциями-подписями. «Когда я говорю «наивность», я имею в виду духовную свежесть, которую некоторые люди смогли пронести через всю свою жизнь», – гласит одна из них. Ее автор, далекий от политики, во время югославской войны 1991-го выступил против бомбардировок Дубровника.
И только жаль, что в этой выставке не оказалось ничего про дружбу с Кустурицей – ни обложек дисков, ни статьи, ни его фильма о Станиче.
