Екатерина Барабаш
Клинт Иствуд. Хорош и сегодня.
Кадр из фильма «Гран Торино»
«Гран Торино», как обещал Клинт Иствуд, станет последним в его актерской карьере. «Оскара» он вопреки множественным прогнозам не получил, да Иствуд, надо сказать, не сильно озабочен наградами. В свои 79 он получил, кажется, все, о чем способен мечтать даже самый успешный актер и режиссер.
Старик Уолт Ковальски, ветеран корейской войны, хоронит жену и остается один в этом раздражающем его мире. Все, что у него осталось, – это преданная собака, лужайка перед окном, кресло на террасе да банка пива за вечерней газетой. Детей Бог ему послал тупых и жирных, внуков – просто тупых, соседей – сонм иммигрантов-хмонов (одна из народностей во Вьетнаме) – гогочущих, орущих, не уважающих его лужайку. И чтобы добить старика окончательно, один из одинаковых хмонских оборванцев пытается ночью угнать радость и смысл жизни Уолта – его «Гран Торино», машину-зверь 1973 года, на капоте которой вполне могла бы разместиться карта Америки в приличном масштабе. Начав войну против пришельцев, Уолт неожиданно для себя берет на поруки мальчишку-угонщика.
Тут впору перевести дух и повести сладкие речи о дружбе раскосоглазого несмышленыша и старика-солдата, о том, как потеплел душой и впервые после смерти жены улыбнулся несгибаемый Уолт, как мальчишка-хулиган стал первым учеником в воскресной школе и надеждой всей Армии спасения, а местные черные гопники запели в церковном хоре┘
Не дождетесь. Не для того Ковальски всю жизнь ежесекундно присягал на верность американскому образу жизни, не для того терял друзей в Корее и ненавидел все, что способно свиньей втиснуться в привычный и единственно правильный на земле мир, чтобы в одночасье распрощаться со всем этим ради капризов политкорректного Голливуда. Ковальски с лицом всех сразу четырех президентов, высеченных из камня на горе Рашмор, объявил войну не только своей отвязной округе. Если бы так – валяться бы ему в закоулках голливудского кинематографа в одной яме с тысячами скукоженных от собственной ненадобности лент. Нет, Ковальски вместе с Иствудом и сценаристом Ником Шенком объявили войну народившемуся идолу современной Америки, ее новой религии – политкорректности.
В отличие от Иствуда герой фильма этого не понимает. Он скорее всего и слова-то такого не знает – «политкорректность». Для него мир – как его неприкосновенная лужайка: сорняк вырос – убрал, грязь попала – вычистил, не приведи бог кто покусился – ружье в лоб. И неважно, как называются сорняки – чертополох или какой-нибудь благозвучный Sylibum marianum, – суть и природа у них одна.
«Гран Торино» – поминальная молитва. Фильм начинается с отпевания и похорон жены главного героя – такая ясная, рубленная одним движением сценаристского ума метафора, в стиле Иствуда, которая, быть может, другому не сошла бы с рук так легко. Но Иствуду сходит. Потому что главное в нем – поразительная цельность, Стояла Америка, великая и понятная. Она умерла и реинкарнировалась в свое подобие, сплошь состоящее из случайных черт и отличающееся «лица необщим выраженьем». Ковальски вглядывается в нее, щурит свои повидавшие все на свете глаза и не узнает.
Иствуд на экране ослепителен. Великая несуетность этого актера и режиссера, его ясность мысли, перенесенная на экран крепкой рукой, заставляет сколь угодно долго, с не объяснимым поначалу наслаждением, смотреть и смотреть на него. Мир, который он создает вокруг себя, – это мир его флегматичной собаки, его аккуратных застиранных клетчатых рубашек, старомодного телефона, по которому он безуспешно пытается наладить запоздалую связь с дураком сыном. Это гараж с множеством инструментов и сверкающей престарелым достоинством «Гран Торино» – венцом этого мира. Ковальски пытается защитить этот мир сначала безболезненно для всех. «Пиф-паф» – составляет из пальцев подобие пистолета, направляя его на перетрусивших на всякий случай местных черных бандюков. Когда это не помогает, умозрительный пистолет из пальцев уступает место настоящему ружью.
Когда смотришь на Иствуда, понимаешь, что все наши излюбленные разговоры о том, должен ли художник заниматься политикой, молчать ли музам, когда бьют пушки, и наоборот, имеет ли художник право┘ обязан ли┘ – все это лишь оттого, что, по сути, всем на все наплевать.
Истинный бонвиван Иствуд живет в шикарном доме с видом на океан, музицирует на белом рояле, разбирается в тонкой еде и вообще мало в чем себе отказывает. Но он слишком давно живет на свете, чтобы все ему нравилось. И как настоящий ценитель жизни он не отказывает себе в том, чтобы на время оставить свои роскошные пенаты и стать за камеру и под камеру – без истеричных кликушествований об утрате нравственности и необходимости воспитания.
