Топка истории

Юрий Погребничко знает, что делает.
Фото ИТАР-ТАСС

Когда режиссер в третий раз ставит один и тот же текст, трудно избежать самоцитат и повторов. Не избежал этого и Юрий Погребничко, обратившись снова к пьесе «Три сестры». В середине 80-х он ставил на Таганке при весьма существенном вмешательстве Юрия Любимова, потом, в начале 90-х, высказался в полную силу в своем театре, который тогда еще не назывался «Около», и вот – новая версия.

Сам режиссер обмолвился где-то, что с прежними версиями его новый спектакль роднит только текст Чехова. Говорили еще, будто бы действие нового спектакля разворачивается в Париже, куда (в Париж, а не в Москву!) добрались сестры и вспоминают там о прошлом... Признаться, существенных новых мотиваций для нынешней постановки, которые читались в прежних обращениях режиссера к Чехову, не угадывается. Как давила зона трех сестер в начале 90-х, так давит и сейчас. Опять шинели, опять элементы полутюремного кабаре. Опять висит бревно – лесоповал в губернском городе. На это можно возразить, что как писатель пишет одну книгу, так режиссер ставит один спектакль, что именно в этом поэтика Юрия Погребничко. И несмотря на то что мир изменился после распада СССР, зона для Погребничко осталась.

Спешу с этим согласиться. Вот только и зона, и понятие границ тоже изменились. Можно сделать вид, что падение Берлинской стены не изменило лицо Европы, что не будет правдой, и стоит ли так уж увязывать наличие границ с зоной? Наличие границы как таковой в том числе – способ избежать хаоса. И мир, когда мы поспешили открыться, в столь же спешном порядке начал закрываться от нас, испугавшись и нашей зоны, и нашей анархии. Этот предрассудок любимой мысли (весь мир – тюрьма, а все мы в нем зэки), которому так верен режиссер театра «Около», превращает вверенный ему театр в консервант уходящей натуры. Зона, психушка, дурдом. В этом эгоизме переживаний таится коварная для художника ловушка – посмотрев два спектакля, ты уже знаешь, что будет в третьем. Нет удивления театром, поскольку у создателя нет удивления жизнью.

Это досадно, поскольку Юрий Погребничко – тонкий, если не сказать тончайший художник, мастер психологического нюанса. Его актеры напрочь лишены премьерства, похожи на странных, милых, печальных детей, не способных к злым выходкам, в лучшем случае – безобидным проказам. И вот этих нежных детей защелкивают в зоне.

Спектакль «Три сестры» начинается с кинотитра, на экране цитируется диалог Чехова и Бунина, в котором Чехов предрекает, что его забудут после смерти через семь лет, а умру я через шесть лет. Бунин отвечает, что Чехов сегодня не в духе. Но собеседник парирует: «Это вы не в духе, поскольку заплатили за извозчика». Такой пролог, вероятно, нацелен на игру с временем. Какой будет эта жизнь через 100 лет, уже знаем, но если чеховское пророчество подвергнуть историческому счету, то наступит революция 1917 года, в которой не то что Чехова с Буниным – все и всех забудут.

Воображаемый губернский город, где разворачивается действие «Трех сестер» в театре «Около», – послереволюционная территория. Помимо актрис, играющих собственно Ирину, Машу, Ольгу, выйдут в начале и в конце спектакля другие три сестры, как единый образ (Татьяна Лосева, Ольга Бешуля, Елена Кобзарь), в накинутых военных шинелях со словами: «Народу мало. Дождь и снег». Будущее трех сестер (пьеса написана в 1903 году), генеральских дочек, – зона или Харбин, оттого, быть может, и звучит ресторанный шансон русской эмиграции.

Режиссер совмещает настоящее и будущее сестер Прозоровых. В настоящем – это милейшие барышни начала ХХ века. Между ними почти не видна разница в возрасте. На Ольге Марии Кирсановой и Маше Элен Касьяник легкая печать декадентства, а на Ирине Марии Погребничко – авангарда: она в экстравагантном рыжем синтетическом парике, больше похожая на Коломбину. Между Вершининым и Машей здесь ничего не происходит, никакой любви, никаких страданий, прощаний и расставаний. Вершинин Владимира Богданова уж конечно не офицер царской армии, а советской, забредший случайно из «Старшего сына» в «Три сестры». Он привык к общению на плацу и не считает необходимым что-то менять в своем способе общения с гражданскими лицами. Вообще в спектакле диалоги, как правило, переведены режиссером в монологи в зал. Наташа Екатерины Кудринской здесь по виду мало чем отличается от сестер – ни предосудительного сочетания розового с зеленым, ни шокирующих манер. Напротив, хорошенькая, жизнерадостная, очаровательная дрянь. Она не столько захватывает дом, а в спектакле, признаться, и нечего захватывать – не бревно же с солдатским чайником и дырявым рукомойником, – сколько устанавливает свой порядок, удобный ей. Все, быть может за исключением Наташи, кажутся тенями из прошлого, все, не осознавая, чувствуют приближение конца и как мотыльки летят на огонь, подчинившись стихии природы, так милые сестры идут в топку истории.

Какой уж тут монолог о том, что будем жить, как прекрасно играет музыка! Они вползают в век, в котором предстоит в лучшем случае выживать, доживать, но не жить.