Дети дождя

В «Двенадцатой ночи» Тальхаймера (Дойчес Театр, Берлин) есть странный эпизод: Цезарио/Виола уже давно стоит поодаль, наблюдая за перепалкой Оливии и Марии, и все же, когда Оливии докладывают, что Цезарио к ней прорвался, та закрывает свое лицо и лицо служанки, заставляя гостя отгадывать, кто тут хозяйка. Понятно, что гость уже знает, кто есть кто, но ведь важна сама игра!

Так и во всем: интригу определяет отнюдь не то, кто здесь кто «на самом деле». Уже и потому, что все тут – мужчины, и если играют «женское», то не «естественно-женское», а уже преломленное принятой в гей-культуре игрой с «мужским» и «женским». Специалисты по queer studies наверняка найдут нужный термин для каждого появляющегося в спектакле типажа. Зрителю же менее изощренному бросится в глаза другое: Тальхаймер вскрывает, что важнее принятой в патриархальном обществе иерархии мужского/женского – иерархия господ и слуг. Вопрос отнюдь не социологический: власть господ носит характер именно что телесный, сексуальный; вопрос, почему одни оказываются секс-поденщиками, а другие секс-феодалами, не задается. Мы ведь заранее знаем, кто в этой Иллирии герцог и графиня, а кто – выброшенные на берег жертвы кораблекрушения.

Впрочем, несчастье близнецов – не только в том, что морской шторм чего-то их лишил. Дрожащий, скукоженный, судорожно натягивающий на себя тонкую кофточку, путающийся в огромном кринолине – выходит на покрытую толстым слоем мокрого чернозема сцену один из близнецов – Виола (Стефан Конарске). И пусть эта хлипкая грязь властвует тут над всеми, ставя под вопрос и вполне самоуверенную походку; и пусть всех тут то и дело поливает дождь – и все же одним дано упиваться плюханьем в грязь, другим и вовсе остаться чистенькими, а вот Виола – а затем и Себастьян (Мирко Крайблих) – так и остаются продрогшими до костей. Если плюхаются, то не по своей воле, и грязь на них не просыхает. К финалу каждый из них залеплен так, что только голубые глаза блестят, как у странного Голема, и действительно не знаешь, кто на тебя надвигается – Себастьян или Виола. Оба – тщедушные, нервные; а потому, как держат руки навыворот, как замысловато, непросто для них каждое движение, уже можно было бы признать их родство. Их связывает какой-то комплекс аутизма, неполноценности, заброшенности, и – надруганности. Потерянные дети, они вынуждены перебиваться сами по себе – а собственно, чем? Когда Виола появляется в первый раз, почему-то сразу ясно, в каком качестве этот мальчик в своем преувеличенно «женском» наряде мог пребывать на корабле. И в том, как начинает раздеваться Капитан (Петер Пагель), звучит какая-то угроза: в ответ на просьбу снабдить «Виолу» мужским платьем тот может потребовать оплаты натурой. Но Капитана «Виола» не прельщает. Он/а вообще всегда может быть лишь заменой, неполноценным субститутом смутного объекта желания. Этим становится он/а, переодевшись в Цезарио: упиваясь своей любовью к Оливии, Орсино (Александр Куон) не преминет облапать находящегося под рукой слугу. Ну а он: бросается на него, как собачонка, которую походя приласкали... Но как бы мы ни любили нашу собачонку, как бы ни разрешали ей нас чмокать и облизывать наши пальцы, не с ней мы связываем свои жизненные планы... Тут никто не обманывается – нет романтического, невольного «переноса» надуманной любви к далекой женщине на находящегося вблизи юношу. Цезарио заламывает руки, путается в показаниях о какой-то там сестре, о ее не то желтой, не то зеленой меланхолии... Но заинтересовать собой Орсино не может. То же с Оливией: в drag queen Инго Гюльсмана важным оказывается не только и не столько дрэг, сколько то, что это queen. Королева! Может позволить себе любые капризы, самозабвенно плюхается в грязь, затаптывает туда своими поцелуями своего избранника! Все в ней (в нем?) – смешное преувеличение, но преувеличение сильное, властное...

...Плакат с целующимися Орсино и Цезарио, предупреждая Берлин, что речь пойдет об отношениях однополых, приоткрывает лишь полправды. Главный шок ждет зрителя уже на самом спектакле, когда окажется, что целуются тут существа хоть однополые, но разные настолько, как если бы принадлежали разным биологическим видам. Тальхаймер вскрыл что-то очень важное в обманчивой структуре шекспировской комедии. Положим, уже то, что люди (близнецы), несмотря на очевидную разность (половое отличие), могут быть взаимозаменяемы, лишь на первый взгляд выглядит комично. У Тальхаймера же эти близнецы не просто взаимозаменяемы. Они джокеры в игре других; люди-тени. Грязное человеческое сырье – подспорье для тех, кто может с упоением предаться увлекательному «поиску самого себя».

Берлин