Григорий Заславский Сентябрь – время «новой драмы»: сперва ее шершавым языком начинают говорить на фестивале молодой драматургии «Любимовка», следом за нею – одноименная «Новая драма».
В воскресенье вечером церемония закрытия фестиваля прошла в театре «Практика». В режиме, так сказать, онлайн: на двух экранах одновременно появлялись комментарии происходящего на сцене и в зале. На них же, без громогласных объявлений, были начертаны и имена лауреатов: вторую премию отдали Вячеславу Дурненкову за пьесу «Экспонаты», первую – Валерию Печейкину за драму «Соколы», Гран-при присудили Максиму Курочкину за «Тития Безупречного». В благодарственном слове Курочкин обратил внимание собравшихся, что, как и в России, в гетто новой драмы надо жить долго.
Фестиваль был интересным – в том смысле, что такой вот фестиваль-лаборатория, с читками, с разговорами после них и после спектаклей, важен больше всего именно разговорами и мыслями. Больше – чем собственно художественными впечатлениями. Хотя такие впечатления тоже были. Но мыслей, по-моему, все-таки больше.
Одним из самых спорных в нынешней афише стал спектакль «Трансфер», привезенный из Польши и там поставленный знаменитым польским радикалом из поколения 30-летних Яном Клятой. Лишь отчасти – спектакль: на небольшой площадке, которая в самом начале спектакля поднимается высоко вверх, – три актера, загримированные и наряженные с разной степенью тщательности под Сталина, Рузвельта и Черчилля. Там, наверху, эти три небожителя делят послевоенную Европу, шутят о том о сем («Куда делись польские офицеры», – спрашивают у Сталина. – «Не знаю... Разбежались...» – невозмутимо отвечает дядюшка Джо, и западные лидеры-демократы вполне удовлетворяются таким ответом: вопрос задан, а это значит, что они свое дело сделали). Время от времени актеры берут в руки электрогитары и клавиши и наяривают рок-н-ролл... Они – играют.
Внизу же по очереди в центр сцены выходят старики. Пять поляков, пять немцев, мужчины и женщины, чье детство, как говорили у нас, опалено войной. На глазах у одних Гитлер пришел к власти, другие видели, как советские войска освобождали Европу. Одна рассказала, как увидела однажды двух человек в странных полосатых пижамах. «Нас освободили американцы», – счастливые, говорили они. «Разве освободили? – подумала эта женщина. – Оккупировали...» На глазах у другой выстроившиеся в затылок друг к другу советские солдаты ждали своей очереди. Предметом их вожделения была ее тетка... Наш офицер, попутно рассказывая о зверствах немцев на оккупированных территориях, изнасиловал ее мать.
Стоп! Важно знать, что эти люди не актеры, они – очевидцы, описывающие собственный опыт. И эта женщина рассказывает о себе, о своей тетке, о своей матери. Признаюсь, меня такие люди смущают: театр, даже в своем «новодрамовском» суровом «изводе», на мой взгляд, – это нечто другое. В театре ошеломлять положено чем-то другим: наплакавшись над судьбою искореженного войной инвалида, зрители неминуемо получают возможность поаплодировать артисту, который в финале отбрасывает в сторону ненужные ему костыли. Здесь же старик, чьи руки дрожат, с костылями расстаться не может... И все-таки странно, что мы аплодируем женщине за то, что она не в первый раз рассказывает про изнасилование родной своей матери...
Одна зрительница, на мой взгляд, справедливо заметила: этот польско-немецкий спектакль был бы хорош в связке с другим, где рассказывалось бы о ленинградской блокаде. К тому же национальный состав участников привел к еще одной исторической аберрации: из слов очевидцев выходило, что самые страшные зверства творили украинцы. Это интересно услышать из уст тех, в чьей стране погибло больше миллиона евреев, а первый послевоенный погром случился уже в 1946-м. Да ладно. Не зря же говорят: врет, как очевидец. Или вот Бисмарку приписывают фразу: «Никогда столько не врут, как во время войны, после охоты и до выборов».
Впрочем, главная мысль после этого спектакля – другая. Думаешь больше – про тот самый спектакль, о ленинградской блокаде или не о блокаде, – о чем-то другом. О Великой Отечественной войне, о войне в Чечне, о чем угодно еще – с тою же степенью неправды и правды. У нас таких нет. Есть, конечно, но очень мало, почти затерянных в недрах «новодрамовских» споров. И, пожалуй, только «Новая драма» могла отважиться и пригласить такой спектакль, заранее зная, что аншлага не будет. С горечью надо признать: социальный смысл из нашего театра улетучился почти безвозвратно... А если и появляется, то – с неожиданной стороны и против воли самих театральных деятелей.
В дни, когда в Трехпрудном переулке шли спектакли и читки «Новой драмы», в Театре имени Пушкина сыграли отложенную с весны премьеру «Саранчи», пьесы, к слову, одного из самых знаменитых представителей не нашей, а самой что ни на есть европейской «новой драмы» – Биляны Срблянович. Не слишком зажигательная история о семейных ценностях, вернее, об их распаде... Несколько известных актеров, в роли телезвезды – Николай Фоменко. По замыслу режиссера, перед самым началом спектакля он выходит в зал и заводит публику разговором об отключении мобильных телефонов. Но тут подала голос зрительница. Многие узнали ее – актриса Мария Голубкина, бывшая жена Фоменко (Фоменко как раз говорил, что спектакль приурочен к Году семьи, шутил в свойственной ему манере невозмутимого цинизма)... Фоменко ответил ей, она – ему: как бы отстаивая свое право на диалог, Голубкина заметила, что мобильный свой выключила. А он, уже не скрывая раздражения, – что телефон ее выключен был и раньше, наверное, за неуплату... Было очевидно, что зрители присутствуют при несанкционированном выяснении прерванных семейных отношений. В Театре.doc, кстати, такая живая реакция уже привычна, но тут, мне кажется, многие рассказывали потом не о «фикшн», а о том «вербатиме», который проник на чужую площадку. Может, и жаль, что чужую.
