Анатомия человека

Люди как люди в спектакле «Человек = Человек».
Фото В.Красикова предоставлено пресс-службой Александринского театра

Текстам Бертольта Брехта наступило самое время, но как ставить сегодня немецкого драматурга, проповедника эпического театра и теории отстранения? Равнодушие к социальным вопросам охватило наше общество в тот самый момент, когда требуется обратное.

Бутусов остановил свой выбор на пьесе, известной в русском переводе как «Что тот солдат, что этот». Уравнение, которое вынесено в название спектакля, – не режиссерская вольность. Так ближе к оригиналу, утверждают создатели.

Вообще Бутусов начал, как в добрые старые времена, переводную драму переводить заново (хотя и использовал перевод Льва Копелева).

Первое, что слышишь в спектакле – особый строй речи, которая как-то легко и незаметно переходит из бытовой, обыкновенной в эпическую. Как бы вдруг матушка Кураж заговорила в ритмическом строе «Илиады». Здесь нет этой истерзанной войной маркитантки, но есть другая, ее младшая сестра Леокадия Бегбик, вдова, владелица походного трактира. Ее играет Александра Большакова. Она вместе с оркестром, выхваченным светом в оркестровой яме, начинают спектакль. Как будто действие будет играться в пространстве берлинского кабаре с небольшой джаз-бандой и элегантной певицей, которая присаживается на авансцене на высокий круглый стул.

Оркестровая яма станет еще одной сценической площадкой. У Бутусова сцена «вываливается» из зеркала сцены. Эту линию огня между залом и публикой режиссеры, как правило, сдвигают, чтобы агрессивнее воздействовать на зрителя.

Дух немецкого аскетизма и столь свойственная немцам же практическая функциональность присутствует и в работе сценографа Александра Шишкина. Один сооруженный в центре помост обозначает трактир, висящая в воздухе голова слона (по пьесе его будут продавать и покупать), слева рядком стулья, чуть вдали крест, словно сложенный из сухого белого льда и чуть оплывший.

Временами в «небе» спектакля вспыхивают дуги, по которым бежит неоновый свет, скелет радуги, огни берлинского кабаре, сваи купола неба, у которого нет звезд. Только темнота и бездна┘

Пролог сообщает, что в спектакле будет разобран и собран человек, и этим подопытным станет грузчик Гэли Гэй. Сначала его солдаты британской армии за пиво уговаривают на перекличке заменить их подельника, попавшего вместе с ними в переделку. Гэли Гэй должен отозваться на оклик Джерайа Джип. События складываются таким образом, что из относительно безобидного замещения одного лица другим вырастает история о том, как человек добровольно отказывается от себя, впадая в кабалу за пиво и сигареты.

Брехт создавал в своих пьесах картину мира, и эта картина не вселяла никаких надежд на человечество. Этот мир, как скажет вдова Бейкер, потерял разницу между добром и злом, здесь любой государственный институт – пародия на закон и порядок. Ведь тот же Кровавый пятерик, преследующий бандитскую четверку, в спектакле Бутусова – маниакальный убийца. Он идет по следу как зверь не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы расстрелять. Таким его играет Сергей Паршин.

Сцена суда над Гэли Гэем полна гротеска, сарказма. Все – подтасовка: факты, свидетели. Все подкуплены, причем за гроши. А какое упоение в бою испытывает обвинитель Уриа Шелли Игоря Волкова. Он наслаждается царством несправедливости, этой карикатурой на юстицию. Прыгает в оркестровую яму, обращается к публике, забирая и нас в неправедные свидетели.

В этом мире не может быть дружбы, но есть сговор негодяев; нет любви, но есть похоть. Вдова готова ко всему, только чтобы спасти свой трактир. Она и вавилонская блудница пулеметной роты, и уставшая женщина, но на этом пути выживания теряющая смысл того, во имя чего зарабатывать, продавая и продаваясь. И когда из ее пустой души вырвется крик, который режиссер продлит звуком трубы в оркестре, охватит такая тоска, такое отчаяние, от которого захочется выть от безрадостности нечеловеческого миропорядка.

Кульминацией, вершиной всеобщего негодяйства станет сцена якобы расстрела Гэли Гэя. Он должен осознать, что он Джерай. Для пущей убедительности, после того как его все-таки оставили в живых, мимо него провозят гроб якобы с телом Гэли Гэя. Лысенков играет распад личности как процесс. От наивного дурачка он проходит путь к «никто», к пустоте, жалкому человечку без имени, лица без прошлого и без будущего. «Пусть он услышит, что он мертв», – изрекают заговорщики, но мертвы в этом мире Брехта все без исключения.

Санкт-Петербург–Москва