Екатерина Барабаш Завтра новым фильмом Александра Прошкина «Живи и помни» по одноименной повести Валентина Распутина начинается 19-й Открытый российский кинофестиваль «Кинотавр». Экранизировать для Прошкина не впервой – предыдущей его работой был «Доктор Живаго», десять лет назад он снял «Русский бунт» по пушкинской «Капитанской дочке». А за десять лет до этого Прошкин сделал, как говорят, первый отечественный вестерн – «Холодное лето 53-го» с Анатолием Папановым и Валерием Приемыховым в главных ролях, по сей день остающийся одним из самых популярных отечественных фильмов. Российская (советская) деревня для режиссера – тема совсем новая. Главную роль – деревенской женщины Настены, спрятавшей мужа-дезертира, – исполнила Дарья Мороз, играющая ту же роль на сцене МХТ. Корреспондент «НГ» встретился с Александром Прошкиным перед премьерой.
– Александр Анатольевич, вы взяли Дарью Мороз на роль Настены после того, как увидели ее в театре в этой же роли?
– Я не видел ее в театре. Специально не пошел. На съемочной площадке совершенно другой ритм работы, да и само кино – это другой способ жизни. Здесь надо вести себя и играть по-другому. Поэтому какое-то время мне пришлось Дашу истязать и ломать, но я с ней подружился. Она очень живой и работоспособный человек.
– Вы действительно снимали «Живи и помни» на Ангаре?
– Ангары, к сожалению, сейчас уже не существует, по крайней мере в том виде, в каком ее описывал Валентин Распутин. Вся Ангара утыкана электростанциями, и пришлось бы за натурой ехать так далеко, что никаких денег не хватило бы. Поэтому снимали мы в Нижегородской области. Нашли деревню старообрядцев-переселенцев. У них огромные дома – замечательные, красивые, рядом река. Ангару мы в фильме не упоминаем на всякий случай, а то обычно только дашь какое-то географическое название, тут же начинают со всех сторон претензии сыпаться – и говорят герои не так, как в том месте, и ведут себя не так┘
– Ваши герои и правда говорят на неопознанном северном наречии. Откуда вы его взяли?
– А кто мне скажет, как говорят в приангарских деревнях? Кстати, если наделять их именно тем наречием, на котором они и правда говорят, то картина получится недостоверная. Да и не поймет зритель – тамошние жители говорят очень быстро и не всегда понятно. Такая история могла произойти в любом месте России. Я хотел сделать некий ментальный срез России, посмотреть и показать, что мы из себя представляем. Вообще-то Распутин не мой автор – я совершенно не представлял себе, чем живут люди в далеких деревнях, какие у них проблемы. Знать понаслышке – знал, но не чувствовал, не понимал. А когда уже начал кататься – искать натуру, познакомился с этими людьми, мне стало так пронзительно их жаль. Это ведь гибель не просто какого-то места, какой-то группы людей – погибает целый класс крестьянства. Одно дело, когда читаешь об этом в газетах, и совсем другое, когда встречаешь, например, на дороге бабу с двумя кочанами капусты. Куда тащишь, спрашиваем. А она, оказывается, за десять километров к родственникам за капустой ходит. Почему сама не выращиваешь, спрашиваю? Она презрительно хмыкает: да ну, охота была возиться. И при том, что там абсолютная нищета, эти люди на те копейки, по нашим меркам, что мы им платили, тут же бежали в магазин, покупали муку, приносили нам какие-то пирожки. Картину они в лучшем случае увидят по телевидению, потому что кинотеатр закрыт. В деревне выросло уже целое поколение, которое не видело киноэкрана. Поля поросли метровыми березами, а крестьян пытаются переквалифицировать в пролетариев. Они поддаются, но с ненавистью – поработают, потом жестоко запивают. Выращивать они ничего не хотят – нет возможности продать. Когда я посмотрел на это все, мне стало жутко стыдно за себя, и я решил: все это надо непременно снять, хотя бы напомнить, что у нас есть целый класс, на который всем наплевать. Снимать про деревню никто не хочет, а если бы и появился сценарий, то это было бы то же самое: кто-то кого-то зарезал, кто-то на кого-то настучал и приехал бить по-русски.
– Забавная мысль вам пришла – снять Маковецкого с его внешностью порочного интеллектуала в роли деревенского деда.
– Я с самого начала знал, что отца героя будет играть Сережа. И вообще, как ни странно, мне показалось, что у всех моих господ артистов в генетической памяти что-то срабатывает. Маковецкий – он же деревенский, хоть в это трудно поверить сейчас. На съемках я его зову, кричу «Маковецкий!», а он рядом сидит с деревенскими, болтает с ними и ничем от них не отличается. Аня Михалкова при своем графском происхождении очень легко ассимилируется.
– Для меня и в повести Распутина, и в фильме главное – даже не история Настены и ее преданности, а все, что ей сопутствует, в первую очередь – поразительная нетерпимость окружающих, их жестокость, готовность разом сожрать человека.
– Я и снимал эту картину как модель существования России. «Красные и белые» – эту модель невозможно вытравить из нашего сознания по сей день, единственное, что нас может объединить, – это ненависть. Все, что происходило в описанной Распутиным деревне, происходило во всей стране – все вроде такие симпатяги, каждый по-своему несчастен, но в целом создают даже на этом крохотном пятачке совершенно невыносимую жизнь. У Распутина, как мне показалось, нет этой темы. Но для меня важна мысль о том, что выживают-то люди слабые, а способные любить, способные на самопожертвование погибают.
– Как Распутин отнесся к экранизации?
– Мы с ним еще не говорили о картине. Я знаю, что он ее видел, но без меня. Распутин меня до начала съемок об одном попросил – не оправдывать дезертира. А я и не оправдываю. Но и не демонизирую. Бывают такие поступки в жизни человека, когда он действует вне всякой логики, как будто за него кто-то распорядился. Как герой «Живи и помни» – он почувствовал что его запас везения уже исчерпывается, война кончается, товарищи кругом погибают. И вот такая тоска появилась, так к бабе своей захотелось. Это родовая ментальная русская черта – сначала все переломать, а потом только задуматься.
– Не боитесь недовольства автора?
– Я с авторами нахожусь в абсолютно сепаратных отношениях. Я могу делать только ту историю, со всеми ошибками, которую я чувствую. Если рассматриваешь свою профессию как некоторую игру, от которой получаешь удовольствие, то нужно эту игру самому навязывать. Думаю, другого пути не существует. Понятно, что прозаик будет дрожать над каждым словом, но там монологи по четыре страницы, а в кино вербальный способ общения не проходит. По природе кино – антипроза, оно скорее тяготеет к поэзии, которую отягощать лишним словом нельзя. В кино порой персонаж может одним междометием выразить то, что в литературном оригинале занимает четыре страницы.
