Владимир Колязин Ошеломляюще яркий гротеск, шарж и сатира, данные в экспрессионистской перспективе, и прежде всего благодаря сообщающей особую форму движения декорации, соседствуют в спектакле Немецкого театра с психологической детализацией, утонченным искусством паузы и мелодичным фортепианным аккомпанементом, напоминающим тихое струение рахманиновской музыки. Михаэль Тальхаймер вместе со своим актерским ансамблем создал настоящий шедевр.
Декорацию Олафа Альтмана в виде двух скошенных с внешней стороны параллелепипедов цвета рыжих городских задворок, разделенных друг от друга расстоянием в три четверти человеческого роста, режиссер называет примером мощной «метафорической оптики». В самом деле, верхний уходящий далеко вглубь антаблемент нависает над пространством жизни, будто грозовая туча. Поистине «крысиное гнездо» (один из вариантов названия пьесы). Актеры, вынужденные стоять и двигаться в полусогнутом состоянии, на высоте 1,5 м от пола, в своего рода нише, чердачном помещении, излюбленном месте обитания крыс, неизбежно должны пуститься в поиски совершенно иной пластики – пластики искажения, зажатости, скованности, соответствующие внутренному миру героев гауптмановской трагикомедии. Для такой мощной сценографии требовались мощные актеры, и такие в Немецком театре, в его новом поколении, есть.
Работая над пьесой «Крысы», Гауптман много размышлял о зависимости женской судьбы от счастливой любви и материнства, в основе ее сюжета, собственно, история похищения ребенка, которого жена каменщика фрау Йон пытается сохранить всеми правдами и неправдами и в конце концов убивает его мать, горничную Паулину Пиперкарку и сама кончает жизнь самоубийством. История из бульварной газеты выросла до грандиозной социальной фрески, персонажи которой отнюдь не моральные уроды от рождения: «Страшен этот город. Вечный, глухой грохот. Хочется остановить эту безумную оргию. Человек свирепствует, как нагайка» (Гауптман).
Ни разу не выпрямится в спектакле Тальхаймера ни один персонаж; вечно будут они носиться по сцене сгорбившись, чуть ли не упираясь головой в потолок, изогнувшись, словно змея, гиена, пугливая серна (как Пиперкарка) или какой-либо другой зверек, то трусливо вбирая в себя плечи и пряча руки (как безутешная, неприкаянная Зельма, символ подавленной чувственности – Хенрике Йориссен), то изредка прислоняясь к порталам в скульптурных, барлаховских душераздирающих композициях.
В вечной согбенности фрау Йон (Констанция Беккер) – голос судьбы; в моменты особой драматической напряженности, метаний между острой жаждой материнства и смутным чувством преступности своих деяний, тело и мимика актрисы напоминает размытые, чуть вульгарно искаженные судорогой фигуры Бэкона. Тальхаймеровский театр рационального режиссерского приема («я не знаю, что такое импровизация», признается Тальхаймер) дает на сей раз поразительно тонкие решения. Когда согнутая в три четверти Пиперкарка гладит голубой сверток с уже холодеющим телом ребенка, четверо участников сцены жмутся к стенке, охваченные паникой, и после секундной тишины идет внезапный приступ истерики, мотивированный внутренней экспрессией переживания.
Смена быстрых и медленных ритмов помогает режиссеру усилить экспрессию настроений. И содрогаешься при мысли, сколько мгновений истинной жизни ушло из душ этих задавленных низким небом людей, овеянных бесконечной тоской.
Нередко режиссер отправляет актеров на задний план, где они надолго застывают в скульптурных позах, словно фигуры в инсталляции.
Констанции Беккер удаются все оттенки трагического – от пианиссимо до грохота литавр. Но самое интересное в ее игре – глубоко мотивированные переходы от магнетического молчания к истошному крику («Ick bin kann Moder!» – «я не убийца»), от ведьмы к эринии. Вряд ли ее фрау Йон готова казнить себя и в то же время никогда не смирится с несправедливостью природы, лишившей ее материнского счастья (о, это истошное «Нет!»). Ее скрученная судорогой, иссиня-черная фигура успокоится лишь на время непродолжительного сна (и тут мы опять можем обнаружить много сознательных параллелей с живописью).
Близость трагических страстей гауптмановских персонажей героям античной драмы принципиальна для Тальхаймера, рок в их судьбе предопределен социальной средой и непросвещенностью. Тягучая, заунывная мелодия земной юдоли пронизывает весь спектакль. Мы услышали настоящего Гауптмана, печальную мессу по утраченной жизни мещан, но прежде всего родившегося на свет Божий ребенка, который так и не подал своего голоса на протяжении всего действия.
В сентябре спектакль будет показан на гастролях в Санкт-Петербурге. Неужели невозможно сделать так, чтобы его увидели и москвичи?..
Берлин
