Григорий Заславский
Герои Тургенева в исполнении Андрея Смолякова и Виталия Егорова. Сцена из спектакля «Отцы и дети».
Фото Екатерины Цветковой
Константин Богомолов – из тех молодых, на которых «ставят». В течение полугода он выпустил две премьеры в Театре Олега Табакова – «Процесс» по роману Кафки и совсем недавно – «Отцы и дети» по Тургеневу. Был номинантом «Золотой маски» за прошлогоднюю премьеру «Много шума из ничего» в Театре на Малой Бронной, хотя некоторые считали, что не менее того заслуживала его работа над «Театральным романом» Булгакова в Театре имени Гоголя.
– Константин, вышел спектакль «Отцы и дети», и даже те, кто оценили его положительно, ставят вопрос о концепции: почему так?
– Я примерно предполагал, что реакция будет разнополярной, резкой в оценке концепции. Разговоры о том, что это Тургенев или не Тургенев, я не принимаю. Один известный литературовед, достаточно академичный, сказал, что спектакль эстетически принять не может, потому что он не имеет никакого просвета, но это абсолютный Тургенев. В спектакле приписано Тургеневу несколько мелких реприз. Все остальное – тургеневское.
– Где же границы? Мы естественно воспринимаем внедрение в Шекспира – даже когда, например, делается свежий перевод, но когда происходит такой же «перевод» Тургенева, это вызывает сопротивление...
– Где, кто является критерием? Я обладаю достаточным образованием, знанием и общаюсь с романом не несколько дней, как рецензент, а как минимум три месяца репетиций, а вернее – несколько лет готовлюсь к постановке, я про Тургенева, про этот роман знаю значительно больше, как мне кажется, чем те, кто всуе описывает этот спектакль. У нас, к сожалению, в России в театр ходят подтверждать или не подтверждать свое ожидание. Зритель у нас, особенно рецензент, как правило, не собеседник, а идеолог. А прошибить идеолога практически невозможно. Поэтому границу устанавливает постановщик. Это его закон.
– Перенос во времени – зачем? Сейчас это стало общим местом...
– Я очень уважаю систему игры. Для меня все равно основополагающее, чтобы у артиста в голове была четкая картинка стиля. Перенос «Много шума из ничего» в некое пространство 30-х годов да еще в условиях тоталитарного государства задает для артиста необходимые средства выразительности, стиль. Сколько раз мы сталкивались с ситуацией, когда произносится текст Шекспира абстрактно, потому что не найдена система игры. Поэтому любое приближение, а перенос – как правило, приближение во времени, связано исключительно с тем, чтобы было удобно разговаривать на этом языке со зрителем. Ситуация с Тургеневым: претензии, которые предъявляются к спектаклю, находятся на уровне мифов. Да, была русская интеллигенция и дворянство, кто же спорит, но почему у нас миф, что они были какими-то другими, особенными? С портретов писателей XIX века смотрят такие рубленые лица, тяжелые, мужицкие... И я начинаю представлять, а как они разговаривали, как ходили, ели, как общались. Почему берется представление, что мотивации, способ обращения были принципиально другими? У меня глубокое убеждение – не было. Почему мы считаем, что если Аркадий говорит так, а Николай Петрович вот так, это – высокий полет, а не плохое владение родным языком, которое демонстрировала интеллигенция почти на протяжении всего XIX века? Говорили-то по-французски, и русский разговорный язык не был в ходу. Русская крестьянская культура радикально уступает крестьянской западной культуре... Я не русофоб, просто предлагаю спокойно посмотреть на историю страны. Конечно, и там есть жлобы, и все-таки западный человек на генетическом уровне – другой продукт.
– А вы пытаетесь из себя изжить филолога, когда работаете в театре?
– Мне кажется, мне не надо изживать из себя филолога. И застольный период – это не филологическая вещь, это предельно необходимое. И в Тургеневе роман разобран до косточек. Меня упрекают в излишней зрелищности в ущерб такому сосредоточенному вниманию к деталям, к диалогам. Я помню заветы Гончарова – любой жанр, кроме скучного. Я действительно полагаю, что театр это зрелище. Театр не должен быть скучным. Я не люблю культур-мультур, когда делается о высоком и скучном.
– Я позволил в «Станиславском» пошутить: многие знают Юрия Богомолова, известного критика... Насколько для тебя был в этом смысле интересен сюжет отцов и детей?
– У меня с родителями никогда конфликтов идеологических не было. Я предпочитаю с близкими людьми на идеологические темы не общаться. Я агрессивный человек в каких-то вещах. Естественно, есть какие-то расхождения, поэтому я стараюсь не задевать этих тем, да и родители всегда уважительно относились к моим взглядам, к моему пониманию. Вообще чужое мнение порой подтверждает твое, от которого ты сам иногда пытаешься убежать. Я всегда сам прекрасно вижу, что получилось, что не получилось.
– Понимаю, дистанция от номинанта «Золотой маски» до лауреата может быть бесконечно долгой... Ты переживал?
– Я не рассчитывал на номинацию, так же как и на получение «Золотой маски». Я воспринимал это как поощрение или, если совсем откровенно, как некую игру вокруг спектакля. Тем более что ни одна премия до сих пор не уберегает от обвинения в некоем давлении на жюри, на экспертный совет и т.д., то же и с «Золотой маской». Дают – бери, бьют – беги.
– Ты ведь и дальше собираешься работать с классическими текстами?
– Да, сейчас это – «Фигаро», он, как и «Похождение...», будет спектаклем Табакерки на большой сцене...
– Идешь практически по пути Карбаускиса...
– Меня это не обижает, я иду по своему пути. Я вошел в штат театра.
– Что это дает?
– В случае «Фигаро» – театру нужен большой спектакль.
– Нет, я про штатную работу, зарплату...
– У меня нет никаких проблем с финансами. (Смеется.) Что дает штат? Какое-то спокойствие и уверенность, с одной стороны, и у меня есть ощущение приятности места, куда я попал, – в отношении и административном, и творческом, тут уж и отношение руководства театра и труппы. Мне хочется продолжить здесь работать, и, насколько я понял, и театр захотел, чтобы я здесь работал. Некоторая амбиция, мне кажется, что не только театр может мне что-то дать, но и я театру. «Фигаро» станет большой работой на большой сцене. Скорее всего это будет в конце января.
– Бомарше не так давно уже перенесли в наше время...
– Здесь этого не произойдет. Я к этой пьесе отношусь как к пьесе, которой противопоказаны со стороны навязанные концепции. Нужно будет попытаться как-то изнутри в нее проникнуть. Переносов во времени и актуализации не будет. Я собираюсь сохранить бережно текст и перевод Николая Любимова и сделать хороший спектакль. Просто хороший спектакль без попыток высказываний. Потому что «Отцы и дети» – это попытка какого-то высказывания социального. Здесь будут просто человеческие взаимоотношения.
– А как же политические монологи?
– Я не отношусь к этим монологам как монологам, обладающим какой-то разрушительной социальной остротой. Монологи остроумные, искрометные, забавные, иногда актуальные, но они не требуют того, чтобы из них делать политическую сатиру. Там главное – внутренняя вязь отношений. Вот и все. А дальше, если Бог даст, и будет все нормально, придет черед «События» Набокова.
