Ася Кравченко «МалоРоссийские песни» – именно так, с большой буквой «Р», называется премьера в театре «Школа драматического искусства». Оставшись без худрука, выбравшего добровольное изгнание, театр продолжает быть верным художественным заветам Васильева. Спектакль Александра Огарева – тому подтверждение.
Сбор оркестра. Выходит дирижер, музыканты делают вдох, и┘ фальшивые ноты режут слух. Пробуют еще раз – опять жуткое завывание. Все встанет на свои места, когда музыканты отложат инструменты и запоют. Сменился дирижер – время менять инструменты и музыку.
«МалоРоссийские песни» – программное заявление артистов реформированного театра, из которого год назад ушел лидер и учитель Анатолий Васильев.
Как и большинство поздних спектаклей гуру, «Песни» выстроены как мистериальное действо: с красиво-вычурными позами, декламацией, полной алогичных пауз, со странными смысловыми ударениями, акцентированием чуть не каждого слога. Кардинально различается материал и адресат. Анатолий Васильев обращался к вечности через вечные же тексты Гомера, Платона и Ветхий Завет. Режиссер «Песен» Александр Огарев пытается заговорить со зрителем, причем через странную пьесу – разложенную на голоса композицию современных текстов (от Бродского, Окуджавы до судебных репортажей, рекламы и текста интервью с Васильевым), перебиваемых украинскими песнями в исполнении хора театра. И эти тексты – некоторые напоминают новодрамовские, поданные с васильевских котурнов, – кажутся чуть ли не пародией.
Спектакль, как и постановки Анатолия Васильева, чрезвычайно сложен и по-прежнему рассчитан на подготовленного зрителя (неподготовленный более чем двухчасовое действо без антракта высиживает с трудом). Зритель, занимая место в зале, становится частью гигантской инсталляции – небоскреба, опрокинутого на сцену (хайтековская сценография Веры Мартыновой), – и участником, к нему обращаются во время действия, ему навязывают игру. Хотя зритель по большому счету этому спектаклю и не нужен – театр переполнен собой. В его жизни наступил новый этап: после долгого добровольного затворничества он вышел на улицы Москвы. Его пугают потоки машин, удивляют темы, навязанные массмедиа. Вне стен театрального монастыря речь идет, оказывается, вовсе не о привычной вечности. «Какая она, вечность?» – спрашивает новая бедная Лиза из «Школы драматического искусства», скорее по привычке. «А если вечность – как Москва?»
Через жизнь театра проступает еще одна тема – судьба поколения никому не нужных художников (судьба, которой актеры ШДИ в 90-е умудрились счастливо избежать или, во всяком случае, не заметить, а сейчас столкнулись вплотную). Растерянных и пытающихся скрыть растерянность за стебом, иногда остроумным (как автоматные очереди из зонтиков: «бдт-бдт– бдт, тюз-тюз»), иногда навязчивым, как на презентациях, неоднократно обыгранных в спектакле, иногда удручающим, как в пародии на репортажную хронику.
Прекрасное и живое в спектакле – украинские песни. Как языческие заклинания, заплачки, они врезаются в действо, и служат контрастом неприглядным темам – маньяку-душегубу и мертвым голубям, падающим с неба. Но, повторенные много раз, и они в конце концов кажутся выхолощенным китчем, матрешкой.
Театру все еще хочется вернуться в уютные стены, где все хоть и непросто, но знакомо, что и делает одна из актрис. На экране она возвращается в театр, но не в современную «Школу драматического искусства» на Сретенке, а в доисторический кинотеатр «Уран». Вернуться в театральную утопию, выстроенную Анатолием Васильевым, возможности уже нет.
