С "Камбэком"!

Семен Файбисович не знает ощущения истинности.
Фото Елены Фазлиуллиной (НГ-фото)

Семен Файбисович, не находя вокруг себя того напряжения, которое могло бы спровоцировать адекватную рефлексию, бросил живопись в 1995 году. Оставив визуальное творчество, активно занялся литературным: вышло несколько его книг, а роман «История болезни» и сборник статей «Русские новые и неновые» вошли в шорт-лист премии им. Андрея Белого. Кроме того, выступал с инсталляциями и фото (где дважды стал призером «Серебряной камеры»). В 2007-м вернулся к живописи. Теперь в «Риджине» объединились в «Возвращении» (Comeback) 15 первых на новом этапе «нулевых» годов работ. «Он и она», а также циклы «Троллейбус» и «На остановке» сняты на сотовый телефон, но увидены и «обработаны» собственным живописным восприятием.

– Семен, когда вы оставили живопись в 95-м, предполагали ли к ней вернуться и какие должны были быть для этого условия?

– У меня не было никаких предположений, это было сиюминутное решение. И чем больше времени проходило от момента, когда я положил кисти, тем менее вероятным мне казалось возвращение – то есть сейчас это произошло для меня неожиданно.

– Ваша выставка называется «Возвращение»: это ваше возвращение к живописи, а в живописи речь о возвращении к той же некогда оставленной теме или сейчас начинается принципиально новый этап?

– Я думаю, что это принципиально новый этап, но он является естественным продолжением предыдущих. Ну потому что я – это я, и я никогда не старался делать что-то такое придуманное. Это всегда проживание своей жизни – не важно, в прозе или в живописи. Просто тогда я создавал портрет той эпохи, и, когда она закончилась, собственно, больше не о чем стало говорить. А сейчас, по-видимому, сформировалась какая-то новая эпоха и снова возникло возбуждение и желание на нее посмотреть и создать ее портрет.

– Изменилось что-то в вашем отношении к искусству и к стране за этот перерыв с 1995 по 2007 год?

– Разумеется. И страна другая, и искусство другое. Ну в двух словах это трудно сказать. Дело в том, что я закончил не на вот таких людях тогда, а на большом проекте, связанном с исследованием оптики человеческого зрения. В 90-е годы, когда начались новые времена, ушло то напряжение, которое меня провоцировало выяснять отношения с той жизнью. А осталась привычка к напряженному вглядыванию – и я заметил, как бегают кружочки в глазах, слепые пятна, как от бессонницы, когда человек просыпается с раздвоенным, остаточным зрением, когда глаза закроешь после того, как на что-то яркое посмотришь┘ Вот этим я начал тогда заниматься, да, собственно, и закончил на этом. А сейчас опять возникло возбуждение от той реальности, которая вокруг тебя┘ Ну, возможно, в советские времена это было напряжение между реальностью, созданной Богом, и реальностью, созданной большевиками, театром, который они нам устроили, – и это страшно чувствовалось в каждом моменте жизни, этот театр┘ А сейчас, может быть, это напряжение между глянцевой реальностью, которая в телевизоре, во всех этих журналах, которая воспринимается как бы настоящей, и той реальностью, что продолжает протекать перед глазами каждого, в которой следы глянцевой реальности присутствуют (в рекламе и так далее) и кладут отпечаток на то, кто как одевается и кто как выглядит. И есть напряжение: меня волнует как раз не глянцевая реальность, глянцевая меня совершенно не возбуждает.

– У вас как раз на новой выставке есть работа, где сопоставлены уставшее женское лицо и глянец рекламы┘

– Да-да, дело в том, что сама девушка не менее красивая, чем в рекламе, но она настоящая, усталая, она накрылась капюшоном, и ей все по барабану. А там сзади все сияет – не случайно работа называется «Северное сияние», здесь все это включено.

– Вы довольно активно участвуете в литературном процессе: «словесный взгляд» как-то повлиял на зрительное восприятие мира или, может быть, наоборот?

– Дело в том, что мой литературный проект сейчас закончился. Занявшись живописью, я приостановил литературные занятия. Но вообще, наверное, правильнее говорить о том, что для меня это продолжение одного разговора, который для меня существует и мне интересен, но ведется на разных языках. И связанная с этим специфика: потому что если речь о публицистике и эссеистике, то это обращение к читателю, если о прозе, то тут в основном о себе. А в живописи о себе что говорить – в живописи та реальность, что вокруг меня. Специфика, связанная с жанром, существует, но главное – разные языки, позволяющие по-разному высказываться, а вместе создающие полифоническую картину мира. Конечно, литература и живопись как-то влияют друг на друга, поскольку существовал период параллельных занятий, но в основном это языки для моего разговора.

– Несмотря на то что ваши картины относят к реализму, вы в них часто смотрите на мир как будто сквозь призму. Этот взгляд соответствует именно нашему времени?

– Я не могу сказать за всю эпоху, «не скажу за всю Одессу», я за себя могу сказать. Дело в том, что реализм же не предполагает какого-то тупого прямого высказывания. Реализм – это когда тебя заводит реальность, когда она является твоей темой, а уж как ты эту тему раскрываешь┘ И это, безусловно, реализм, который можно по-разному называть. Мне кажется, что название «фотореализм» неправильное, потому что оно уже ничего не говорит в сегодняшней культуре, все рано что называть художника импрессионистом на том основании, что он использует достижения импрессионизма. Фотореализм – это историческое течение в живописи, которое преодолело комплексы живописи по отношению к фотографии. Вот и все. Потому что любой реалист пользуется фотографией. У нас нет крепостных, как у Венецианова, чтобы ставить натуру и ее срисовывать. И в автобусе ты не в состоянии делать эскизы с натуры. Фотографией уже давно пользуются все, и этого не надо стесняться. А здесь по-прежнему разговор фотореалист–не фотореалист. Интереснее давно уже другие темы.

– Я имела в виду, что взгляд рассеянный, расфокусированный, то есть мы смотрим на человека не прямо (как на обычной фотографии), а сквозь призму вашего восприятия.

– Это уже скорее уроки постмодернистской культуры, когда периферийное зрение становится главным, когда начинаются исследования оптики и ты замечаешь то, чего раньше не замечал, когда ты видишь, что между тобой и миром находится некоторая пленка. Она влияет на то, как мир попадает в тебя, и на то, как ты реагируешь на этот мир. В этом смысле, мне показалось, уже задним числом, что созданное сейчас является продолжением обоих разговоров: и того первого, и того, где исследовалась оптика, то есть речь одновременно и о том, на что мы смотрим, и о том, как.

– То есть прошло время, и вы как-то пропустили это через себя┘

– Так получилось, у меня не было такого проекта, но поскольку для меня проектом является проживать собственную жизнь и при этом отдавать себе отчет, что с тобой происходит, рефлектировать, – то мне кажется, что такая история случилась, два начала соединились в новый процесс, в новый период.

– Вы работаете циклами, потому что это способ более полного выражения?

– Да, вы правы: это позволяет сделать развернутое высказывание. Как в прозе: есть короткая форма, а иногда тянет на крупную. В живописи – я не исключаю возможности новых сюжетов, но уже возникла привычка их объединять в более крупные формы. Как есть дом и есть ансамбль, внутри которого каждый дом обладает самостоятельной ценностью, но при этом они еще друг друга дополняют, создают другую цельность, новое измерение со своей драматургией. Основной смысл циклов для меня в этом.

– Выражения лиц на картинах связаны с политической обстановкой в стране?

– Тут никаких программных идей нет, но я думаю, что это естественное отражение моего восприятия сегодняшней реальности. Сейчас это приобрело такую форму, а в следующем цикле, возможно, будет другой акцент и другой крен. Ведь и сами сюжеты тоже диктуют собственную интонацию: специфика троллейбуса, вокзала или метро – или людей на улице. Конечно, через это идет разговор о времени, просто я не стараюсь педалировать его – я пропускаю через себя и доверяю зрителю самому срезонировать. Это обращение к зрителю, где мой взгляд предполагает его ответ, резонанс, включение в мои ощущения.

– Это, наверное, наиболее действенный способ высказывания, потому что всегда раздражает, когда что-то навязывается?

– Не знаю, все проживают, как считают нужным. У меня нет ощущения истинности, как есть у многих художников. Мне это кажется естественным и правильным, просто по-другому мне неинтересно.