Екатерина Барабаш
Сергей Соловьев знает, о чем написал Лев Толстой.
Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)
«Перемен хотим. Перемен!» – пел с экрана Виктор Цой. Это было ровно 20 лет назад в фильме Соловьева «Асса». Потом были «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви», «Дом под звездным небом» – так получилась трилогия. За 20 прошедших лет Соловьев снял фильмы «О любви», «Нежный возраст», «Три сестры». И осуществил давний замысел – экранизировал «Анну Каренину». Параллельно снимал «2-Асса-2», а закончив, соединил два фильма, и получилась «2-Асса-2, или Вторая смерть Анны Карениной». Незадолго до выхода в свет нового фильма корреспондент «НГ» встретилась с Сергеем Соловьевым.
– Сергей Александрович, когда стало известно, что вы приступаете к «Ассе-2», я поначалу испугалась: разве можно продолжить то ощущение надвигающихся перемен, что было в первой «Ассе»?
– Если бы я взялся за сиквел, это было бы одно. У сиквела свои законы. Но я решил делать просто продолжение. Меня после первой «Ассы» многие спрашивали: а что с героиней потом случилось? Как что? Ясно же, что она отсидела в тюрьме. И что потом? Поэтому вторая «Асса» сделана по такому вот наивному принципу – что же было с девушкой дальше? Вот так и получилась «2-Асса-2». В конечных титрах «Ассы» первой я когда-то написал, что это еще не конец истории, это только ее начало. Как в воду смотрел. Я даже как-то одно время и забыл про эти титры, потом случайно вспомнил и подумал: а ведь и правда – те перемены, которых в фильме так страстно желал Цой, уже произошли, и даже образовалась некая новая стагнационная ситуация. Можно даже ее столь дико назвать: «стагнация из перемен».
– Неужели вы хотите сказать, что знали, какие произойдут перемены?
– Да откуда же? И никто ничего не знал. И Витя Цой пел про что-то другое. Увы, сейчас уже и не спросишь его, что, собственно говоря, он имел в виду.
– Вы не боитесь того, что зрители пойдут на вторую «Ассу» с ностальгическим настроением и разочаруются – ощущения совсем другие?
– Да вы знаете, я сейчас вообще мало чего боюсь, наверное, возраст не тот. Ну придут, ну, допустим, разочаруются. Разочаруются, пойдут и посмотрят другую картину. Которая их не разочарует. Или тоже разочарует. Хотя, конечно, я думаю, что главного своего зрителя мы не разочаруем. Может быть, в этом и есть смысл хождения в кино – покупать билет, очаровываться или разочаровываться. Я честно делаю то, как думаю, но я не медиум, не могу предсказывать, как там оно будет.
– Без рекламы хотите обойтись?
– Это почему же? Хотя реклама – это уже другая профессия. Мы сейчас ведем интенсивные переговоры с прокатчиками, в частности и про рекламу. Обе стороны согласны в том, что рекламная раскрутка не должна никого обманывать.
– За «Анну Каренину» вы взялись не потому, что у вас уже была в мозгах готовая Анна – Татьяна Друбич?
– Когда я брался за «Анну Каренину», у меня в мозгах много чего было. Таня тоже. Как важная, но частность. А вообще история с «Анной» – вполне клинический случай. У психиатров это, по-моему, называется бред навязчивых состояний. Когда очень давно я впервые только посмотрел «Анну Каренину» Зархи, у меня отчего-то и засела мысль: нужно бы когда-нибудь сделать свою «Анну». И не потому, что тот фильм мне чем-то не понравился, наоборот, он мне вполне понравился – гениальная Самойлова, великий оператор Калашников, весь пластический мир картины, сочиненный великолепным художником Александром Борисовым... Пришло желание перечитать еще раз и сам роман, увидел совершенно волшебные по художественности вещи. Через какое-то время я попал к тогдашнему председателю Гостелерадио Лапину, попался под хорошее настроение. Он спросил: «Может быть, есть какие-нибудь идеи?» – «Да, – не замедлил ответить я, – хочу вот снять «Анну Каренину». Но без сценария, полностью, как она есть у Толстого, главу за главой. Пусть каждая глава будет серия». – «А сколько там глав?» – неожиданно заинтересовался Лапин. «Ну, вроде бы, не то 120, не то 140». – «А аналоги в мировом кино такого рода бессценарного фильма есть?» – «Нет, – говорю, – аналогов нет. Это личное мое ноу-хау». Нужно сказать, что этого всего я не задумывал. Была, так сказать, художественная импровизация в высоком государственном кабинете. Как ни странно, Лапин согласился, а Ермаш, тогдашний кинематографический министр, меня к нему не пустил. Так тогда все и рассосалось. Но идея меня не покинула. Какое-то долгое количество лет меня мучила. Согласитесь, типичная психиатрия? Единственный способ избавиться от такого рода бреда навязчивых состояний – это как-то идею все-таки реализовать. Что я и сделал.
– Как же вы теперь жить будете? Мечта сбылась, должна наступить пустота. Сочувствую.
– Зачем же вы диагноз называете мечтой? Я вообще этого слова терпеть не могу. Что-то в нем исключительно пошлое, расслабленное. Но голова потихоньку очищается. Жду премьеры и нового бреда┘
– Ваша Анна Каренина – она какая? Несчастная? Счастливая? Умная? Не очень?
– Всякая. Какая кому нравится. И такая, какую я снял. Во всей экранизации вообще нет ни одной концептуальной идеи. Видите ли, когда у тебя складываются сложные отношения с кем-то или с чем-то, то эти отношения предполагают полное отсутствие концепта. Впрочем, любые отношения можно упростить до кретинизма. Поэтому если спросить меня: что вы хотели сказать этим фильмом? – отвечаю: ни-че-го. Ну, может быть, всего лишь сообщить о любви к тексту Льва Николаевича Толстого, каким я его понимаю. Единственная художественная рекомендация, которой я следовал во время работы, – это совет Рихтера, как играть классику. Ничего не выдумывайте, утверждает он, просто внимательно читайте партитуру – там все есть. А если хочется что-то придумать собственное, то нужно сесть и сочинить собственное. Мне сочинять ничего не хотелось. Мне просто доставляло удовольствие в меру своих сил материализовывать те волшебные картины волшебной жизни, которые имел в своем воображении Толстой, с исключительной тщательностью и точностью фиксируя их в своем романе.
– На игру похоже, что-то вроде «Угадай, что хотел сказать писатель».
– Ничего тут угадывать не надо. Писатель хотел сказать ровно то, что написал в двух томах.
– Его уже не могу спросить.
– А его и спрашивать нечего. Кстати, о чем-то подобном его в свое время спрашивали. Он ответил, мол, если бы была возможность сказать о сути дела короче, чем так вот – в двух томах, он бы непременно это сделал. На самом деле Толстого очень занимала внеконцептуальная саморазвивающаяся плоть этой драмы. Никаких «проблем экранизации», о которых сейчас иногда любят поговорить, вообще не существует. Существует всего лишь проблема сознания человека, который снимает кино.
– А вольное обращение с литературным произведением искупает качество, так вы полагаете?
– Нет, ничего подобного я не полагаю. «Все искупает» только качество кинематографического сочинения. В свое время Бондарчук сделал великую экранизацию «Войны и мира», причем сделал ее с абсолютной верностью всему, что написано Толстым в романе. Но есть, скажем, и великая экранизация «Идиота» Достоевского, сделанная в Японии Акирой Куросавой, где нет даже Настасьи Филипповны, а есть некая страстная японка Настайко. Ну и ради бога. Настайко так Настайко. Пусть каждый делает то, что считает нужным, только пусть делает это хорошо. Есть текстоманы, которые воплощают на экране свою любовь к тексту, а есть и те, для которых литературное произведение – только повод, чтобы голова заработала.
– Боюсь, Толстой с вами не согласился бы.
– Вы как-то склонны всего бояться. Толстой был исключительно умный мужчина. И к младенцу-кино относился вполне благосклонно.
– Вряд ли ему приходило в голову, что он пишет основу для экранизации. Или повод, чтобы голова у кого-то заработала.
– Знаете, у него такая огромная голова была, и чего только туда не приходило. В частности, и метод познания живого. Нам на втором что ли курсе ВГИКа Михаил Ильич Ромм разбирал сцены из «Войны и мира» с точки зрения «монтажных разработок». Получалось удивительно. Как будто бы Толстой тоже закончил ВГИК. Крупный план, средний план, общий план, с движением, без движения и т.д. Наверное, именно поэтому когда-то кинематограф так быстро превратился из аттракциона для идиотов в вид искусства для людей. Вероятно, он все-таки отвечает органическим способностям человеческого мозга, человеческого сознания, человеческого взгляда.
– Писатель сидел, слова оттачивал, а вы пришли, слова выкинули, оставили только диалоги.
– Я никуда не приходил и ничего ниоткуда не выкидывал, и никаких диалогов я никому не оставлял. То, чем я занимался на картине, никакого отношения к тому, что вы тут описали, не имело.
– «Асса-2» и «Анна Каренина» у вас идут в одном «пакете», извините за выражение. Каким образом? И почему так получилось?
– Каким образом? Естественным. В сюжете «2-Ас-са-2» все время снимают какую-то «Анну Каренину». А потом оказывается, что снимают не какую-то, а именно эту «Анну Каренину», которую сняли мы. В мировом кино существует много фильмов «кино про кино». Но нет ни одного фильма, где бы потом можно было посмотреть то кино, которое снимали бы по сюжету. А у нас есть. Уникальный, видите, номер.
– Не объясните, зачем такие сложности?
– А в чем вы видите сложности? Все очень просто. Как коленка. Когда я снимал «Анну Каренину», я ощущал дикость этого занятия и полную ненужность истории почти для всех.
– Ну вам же история эта нужна. И даже мне. И я думаю, мы не в одиночестве.
– Если ты работаешь челюстями, то нужно работать только ими. Не головой, не душой, не задницей – челюстями. Все остальное путает и мешает жевать. Вообще на свете существует множество вещей, осложняющих жизнь. Брака многие боятся, потому что он «мешает». Чему? Да всему. Жевать, например. Недавно по телевизору слышал, что к 2020 году у каждого зарплата будет не меньше трех тысяч долларов. Какой же дурак тут не обрадуется? Нет, скажет, получай по-прежнему десять долларов и работай с утра до ночи? Но эта перспектива влечет за собой страх перед теми обстоятельствами, которые могут помешать получать эти три тысячи долларов. «Анна Каренина» – одно из таких обстоятельств. Вдруг возьмешь и задумаешься, а мне нужны эти три тысячи? Может быть, жизнь для другого устроена?
– Но настоящее искусство, заставляющее чувствовать и мыслить по-настоящему, никогда и не было уделом масс. Просто в советские времена нам только классику и давали читать. Может, все просто входит в колею. Когда человек имеет возможность выбирать?
– Это что такая за колея? Мне Сергей Федорович Бондарчук как-то рассказал: Феллини привел его в большой кинозал на свою премьеру, и когда глаза привыкли к темноте, Бондарчук увидел огромный, амфитеатром расположенный пустой зал, на экране шло кино, а в зале сидели человек десять. Шла премьера феллиниевского фильма «Луна». Бондарчук спрашивает: «А где люди?» – «Они умерли, – отвечает ему Феллини. – Мои зрители умерли. Практически все». Это то, о чем мы с вами сейчас говорим. Конечно, до сих пор кто-то еще читает и Толстого, и Достоевского. Но это, увы, и есть те самые «пятнадцать человек», которые сидели в феллиниевском премьерном зрительном зале. Вроде как даже своего рода вырожденцы. А еще недавно ситуация была совсем другой. Тарковский приехал в Свердловск и увидел ночью вокруг кинотеатра очередь на свой премьерный фильм «Сталкер». А начальники его в это время уверяли: ты снимаешь кино, которое никому не понятно, не нужно и не интересно. И вот Тарковский видит эту картину и понимает, кто прав, кто виноват. Впрочем, это нелепая ситуация сейчас не только в зрительном зале, но и при кинопроизводстве. Какой режиссер сейчас «нужен»? Сейчас нужен исполнительный холуй. Как-то незаметно наступило время Акакиев Акакиевичей. В прежние времена Акакия Акакиевича жалели, лили слезы над ним, понимая: превратиться в Акакия Акакиевича – это смерть всему. А сейчас, напротив, это жизнь всему. Всем требуются целые толпы честных, мало ворующих Акакиев Акакиевичей.
– Кстати, по-французски «режиссер» – «realisateur», то есть реализатор чьего-то замысла. В данном случае, вероятно, замысла продюсера.
– Может быть, и так. Но я работал и жил в другом кино. В том, где режиссер – реализатор собственных снов. Если говорить о нашей внутрикинематографической обстановке, то приоритеты здесь резко изменились. Стали высоко цениться люди, которые, выпучив глаза, честно «лудят кассу».
– Я как-то искала эпитет новому российскому кино. И нашла слово «бессердечное».
– Ну, почему только бессердечное? Часто оно вообще безо всяких органов. Без головы, без рук, без ног, ну и так далее. И, разумеется, без души.
