Григорий Заславский
Революционная романтика в спектакле МХТ имени Чехова «Сорок первый».
Фото Михаила Гутермана (НГ-фото)
На Малой сцене МХТ имени Чехова сыграли премьеру спектакля «Сорок первый. Opus Posth», в основе – повесть Бориса Лавренева «Сорок первый», написанная в начале 20-х годов прошлого века. Режиссер Виктор Рыжаков в Москве более всего известен работами с самой что ни на есть современной отечественной драматургией.
Полтора часа без антракта. Энергичные аплодисменты в финале – достойная награда вымотавшимся актерам: спектакль Виктора Рыжакова (он в данном случае и режиссер, и автор инсценировки) требует в том числе и физической выносливости, не говоря об эмоциях. Такой сюжет: юная... боец? Бойчиха? Нет, конечно, боец Красной Армии по имени Марютка, круглая рыбачья сирота, сопровождает плененного ею белого гвардии поручика Говоруху-Отрока... Сам стиль Лавренева, эпический, сказовый (к слову, очень близкий и Бабелю, и Гайдару, в одно время с Лавреневым воспевавшим и проклинавшим битвы за светлое будущее), располагает к неспешности, подробности пересказа. Неспешность – есть любовь к деталям, вдохновение словом: «Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета, и в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков...» На небольшой площадке – полоска настоящей воды (Аральское море!), большие гильзы – стоят и в куче – много маленьких стреляных гильз, похоже на братскую могилу.
Молодые актеры выходят в джинсах, футболочках, начинают переодеваться. Яна Сексте, актриса Театра Табакова, которая дальше будет играть Марютку, – за деревянной ширмой, Максим Матвеев (Говоруха-Отрок) и Павел Ворожцов (Евсюков) – прямо на сцене, на глазах у публики. Красиво раздеваются, полностью, но в какой-то момент поворачиваются боком, чтобы не привлекать внимания к анатомическим подробностям. Зачем? Непонятно. Зачем переодеваются – понятно, обнаруживая и подчеркивая дистанцию времени, удаленность текста и близость, понятность всего, что так или иначе приближает к границе между жизнью и смертью, внезапной любовью, которая готова перейти классовые барьеры и даже братоубийственную войну.
И сама игра начинается из «как бы», из этюдов: рисуют на деревянном планшете (потом он превратится в лодку, которая спасет, вытащит героев на берег, как бы простит их...) цель и бросают в него теннисным мячиком. «Молоко», ближе, ближе к центру... А там ведь может быть не рисованная цель, а вместо мячика может быть красноармейская или любая другая пуля. У Марютки-то сорок уже есть, а Говоруха – промазала! – мог стать сорок первым...
Играют хорошо, время от времени разрушая серьезность повествования внезапным появлением между ними, двумя, так трудно, нескладно, глупо идущими к любви, – вдруг появляется между ними, как чертик из табакерки, как будто из другой какой жизни (конечно же, из другой) малиновый комиссар Евсюков... «Как бы»! Давно это было, конечно, всерьез не получится, да и к чему разбираться, где белые, где красные, кто прав, кто виноват...
В видеопроекции, чтобы, вероятно, не слишком все было всерьез, – фрагмент из «Титаника», где пара героев стоит, держась за руки, на носу океанского лайнера (не лодочки, как у наших, у лавреневских «пленных»).
Вот эта несерьезность не то чтобы смущает, нет, вправду, играют все хорошо, особенно, конечно, Яна Сексте, впрочем, однажды уже обозначившая свои возможности трагической и одновременно трагикомической актрисы в спектакле Миндаугаса Карбаускиса «Рассказ о семи повешенных». Ее последний крик – «Си-не-гла-зенький!..» позабыть невозможно, впрочем, как и сказанное словами (а как, с другой стороны, было это сыграть?) – про колышущийся в воде «на розовой нити нерва выбитый из орбиты глаз», синий, как море, шарик... Не смущает – разочаровывает. В искусстве вторичность – признак неважный, как определение часто воспринимается оскорблением, обижать Рыжакова не хочется совсем.
Взятый в отдельности, этот короткий спектакль-этюд смотрится хорошо, местами сильно. В контексте других, множества других таких же – не всерьез или полувсерьез, или с выходами из серьеза, с возвращениями в него обратно – он кажется неинтересным. Неинтересным именно в силу размененного, растиражированного решения. Такого сегодня много. В биографии Виктора Рыжакова это, кажется, уже второй спектакль по повести Лавренева, но в этом стиле, в подобной форме – это не второй и не третий спектакль. Может быть, сорок первый...
