Григорий Заславский В московском Татре имени Ермоловой сыграли премьеру «Двенадцатой ночи». Комедия Шекспира помогла вывести на сцену самое молодое пополнение труппы, но наибольший успех все-таки выпадает на долю старших, сумевших почувствовать и передать дух шекспировской вольной веселости.
Первые сцены спектакля повергают в растерянность. Впечатление такое, будто бы присутствуешь на студенческом спектакле, из которого вдруг выкачали воздух. Куда делась отчаянная веселость, безудержный энтузиазм? Какие-то странные гимнастические опыты, никак не связанные с основным сюжетом и, как мне показалось, не добавляющие содержания ни к уже сказанному, ни к тому, что еще произойдет (балетмейстер – Наталья Гаранина).
Молодые неестественно форсируют голоса, бодрятся, но им так и не удается освободиться от незримых оков, утяжеляющих почти каждое слово, сковывающих руки и ноги.
Но потом на сцену выходят старшие и всё более или менее встает на свои места.
Начинаешь замечать невероятное богатство костюмов (художник по костюмам – Вита Севрюкова), такое, что порой не успеваешь заметить всех достоинств одного, как герой уже выходит в ином облачении. Обращаешь внимание на витиеватость режиссерского замысла: в спектакле, поставленном Сергеем Голомазовым, от завязки к финалу персонажи продираются через толщу лет, преодолевая путь в четыре с половиной столетия. Действие начинается в костюмах, более или менее относящихся к эпохе Шекспира, затем герои переодеваются в одежды галантного века, следующий период играют в костюмах рубежа позапрошлого-прошлого веков, к финалу сокращая расстояние во времени до минимума, так что арестованный капитан корабля произносит свой монолог как заправский рэппер. Ну а Мальволио, получивший поддельное письмо от своей хозяйки, выезжает на сцену на велосипеде, в бриджах и носках на резинках, застегнутых крест-накрест┘ В это самое время на заднем плане опускается воздушный шар┘
Трудно вообразить, что заставило директора театра пойти навстречу так не в меру разбушевавшейся художнической фантазии. Ясно одно: удовольствие вышло дорогое.
В этой «Двенадцатой ночи» скрывается – во всяком случае пока, пока идут первые представления – по меньшей мере два спектакля. Один – в котором молодые, скажем так, наращивают свое мастерство. Другой – в котором уже имеющееся мастерство демонстрируют актеры среднего и старшего возраста. Им эта игра – в удовольствие, у каждого – свое амплуа: скажем, сэр Эндрю Эгьючик, как играет его Владимир Павлов, – этакий Дон Кихот, добравшийся до Иллирии, «бесполезный» интеллигент, память которого еще хранит воспоминание о доблестях, о подвигах, о славе, но сил ни на что такое давно уж нет. Он и трогателен, и смешон, трусливый и решительный одновременно, этакий интеллигент-демократ, готовый до хрипоты, до одури отстаивать правду на родной своей кухне┘ Сэр Тоби Бэлч – Борис Быстров, убеленный сединами и весом в местном обществе, Мальволио – Вячеслав Молоков, камеристка Оливии Мария – Наталия Потапова держатся своих «масок». Внешняя характерность подкрепляется интригой, жестоким розыгрышем, жертвой которого оказывается Мальволио, – игра доставляет радость не только публике, но, это видно, и сами актеры играют в свое удовольствие.
Но событием делает этот спектакль шут Фесте, которого играет Владимир Андреев. Он единственный, к слову, кто не переодевается, сразу выходит во вполне современном и даже не в новом костюме, чуть ли не уличной своей одежде. Он выходит перед занавесом, еще до того, как начинается вся кутерьма с путаницами, пудами любви и финальной встречей Виолы и Себастьяна (обе роли играет актриса Наталья Селиверстова). И как будто от себя, от Андреева, читает: «Мы не меняемся с теченьем лет┘» Получается, будто бы все остальные – издалека, из тьмы веков, идут ему навстречу, а мудрый шут, комментируя всё и всех, поджидает их у порога, то есть – на авансцене, костюмом своим как бы солидаризируясь с залом┘ Все это, впрочем, звучит слишком сложно – Андреев же, напротив, до чрезвычайности прост. Можно вообразить, будто бы режиссер поставил ему такое задание: быть проще, как можно более самим собой, не играть. Быть. Говорить. Печально глядеть на наше (ваше? Какое еще?) поколенье┘ Сколько можно, он не играет. Ходит, смотрит, говорит – кажется, тише и естественней, чем требует сцена. Всё понимающий, фантастически обаятельный, интересный сам по себе, не отдельно от других, но – в силу редкоземельной своей настоящести. Он настоящий, как лимоны, которые рассыпают на сцене (такие настоящие, что лимонный запах быстро достигает первых рядов). Нет, он не кислый, хотя менее всего он похож на шута, – скорее на разгримированного клоуна вроде Никулина: «Как шут умно валяет дурака┘» Пока молодые сражаются за свою любовь, шут печалится о словах, из которых вышел весь смысл. Какой, стоит признать, современный шут, герменевтически и семиотически подкованный! «Что ты хочешь сказать?» – «Только то, что ты хочешь услышать».
И потому, собираясь петь, Фесте–Андреев не забывает залезть за пазуху и вынуть спрятанный во внутреннем кармане микрофон.
