Григорий Заславский Некоторые детали премьеры, поставленной Камой Гинкасом, вероятно, так и останутся непроясненными. Но главное – ясно: знаменитый режиссер продолжает провоцировать зрителя, делать ему неудобно, ставить его перед неприятным нравственным выбором. Иногда – на грани, иногда – за ней.
Признаться, рецензенту «НГ» так и не удалось разгадать смысл вывешенных сразу и по вертикали, и по горизонтали, в красном и синем цвете надписей THE TUNNEL (художник – Сергей Бархин). Ну, туннель. Туннель, подземная галерея, щелевидное отверстие (одно из расшифровываемых словарем понятий – вагина, еще одно – минная галерея). Все интересно, и дополняет смысл, и уводит в сторону. Не понявший этого, вероятно, не понял и всего спектакля. Следовательно, эти заметки – от тех, кто не понял.
Спектакль, как часто у Гинкаса, начинается до спектакля. Публику внутренним коридором проводят на сцену, на сцене и рассаживают, спиной к залу. Начинается спектакль с того, что занавес закрывается. Выходят два человека в странно собранной советской военной форме, в руках у одного – топор.
Вообще-то Роберто Зукко – имя убийцы-рецидивиста (в нашу телевизионную эпоху говорят – серийного убийцы). Убийцы, которому повезло: его злодеяния не остались втуне, он попал в книги, в фильм и вот – в пьесу европейского классика Бернар-Мари Кольтеса. Пьеса так и называется – «Роберто Зукко» (перевод – Н.Санниковой). Но топор – не его оружие, а персонажи, которые вышли на сцену, – еще не Зукко, наоборот, – охранники. Но взгляды их тяжелы, неприятны, а ржавая фактура топора неприятно волнует, холодит спину. В этом – Гинкас (не весь, но в этой сцене-кадре – многое из того, что заложено в спектакль). Ему по душе все перевернуть с ног на голову, показать, что убийца – не более враг человечеству, чем тот, кто по долгу должен охранять простых смертных от уже пойманных бандитов... Страшен сам человек.
В «Гамлете» у Шекспира имеются могильщики, которые нарушают трагический ход сюжета нежданно веселыми «комментами». У Гинкаса в этой роли – охранники в исполнении Алексея Дубровского и Сергея Лавыгина (они же, соответственно, выходят потом как комиссар и инспектор, как мужчина и женщина, как два полицейских). Их пребывание на сцене – цепочка реприз, временами – в духе коверных. Их шутки жестковаты, как, случается, жестковат и балансирует на грани дозволенного (а здесь – на грани жизни и смерти, то есть буквально на грани!) цирковой юмор.
Между «Как человеку в голову приходит мысль зарезать?» и «Нет такого героя, одежда которого не была бы запятнана кровью». Или – ты не герой. Вот он нерв.
Сам Зукко (Эдуард Трухменев) на протяжении всего спектакля «разгуливает» по сцене с арестантским чугунным шаром, цепью прикованным к ноге. Тоже образ: грех, который не тянет, если это «своя ноша».
Стоит вернуться к странному ассорти из советской военной формы. Мать Зукко (Виктория Верберг) одета в знакомые по советской жизни застиранные, растянутые тренировочные штаны и панталоны. Когда охранники выходят в облике мужчины и женщины, кажется, будто бы костюмы (и сами образы) взяты как цитаты из спектакля Генриетты Яновской «Гуд бай, Америка!» – там в подобных нарядах выходят тоскующие советские обыватели. То есть Гинкас – через одежду, через пластику – как бы примеряет чужой сюжет к России: идёт? Не идет?.. Да все бывает – криминальная хроника, как говорится, пестрит. Но ведь Гинкас не о криминальной хронике ставит спектакль. И «развеселивает» то и дело – тоже зачем-то.
Беда критика: его нужда – смотреть спектакль на премьере. Когда все сыро, не пригнано, но надо спешить, чтобы выйти в газете наутро после премьеры. Хуже – через день. Что хотел сказать режиссер? В данном случае, кажется, сам Гинкас до конца еще не собрался с мыслями. Как обычно, ранит, подкалывает, не шутя: по тексту одна из героинь (Ольга Демидова) говорит, что ее сыну – четырнадцать. Мальчик, который мнется в углу, которого Зукко заставляет лечь на пол, которому ставит на спину свой немытый ботинок, в которого стреляет, – младше. Ребенок. Его жальче. После выстрела тело обмякает, лежит на пустой сцене. Зрители – в смятении. Надо же что-то делать: ребенок лежит, в очочках, которых сейчас не видать, в коротковатом пальтеце... Сильные театральные впечатления, конечно, можно вызвать и так, но... как-то... как-то это слишком уж современно, по-модному. А там, где мода, там картинкам тесно, а для мыслей места почти нет.
Кто такой Зукко? Что играет актер, а что – его «свита»? Почему самое запоминающееся так и остается в первых нескольких эпизодах – с охранниками, с удушенной матерью, с девчонкой (Елена Лядова, работу которой не отметить нельзя)? Или мысль режиссера – в том, что, как говорится, ад – это другие, а Зукко – пустое место, навязчивый фантом? Неясно.
Смешного в спектакле немало, но вряд ли о смехе думал режиссер, когда брался за пьесу, которую в Европе давно почитают классикой «новой драмы», а у нас просто не знали. И, по-моему, пока не узнали.
